Зима нынче выдалась на удивление да на радость: студеная, ядреная, деревья на морозе потрескивают, от лошадей пар идет, снег под копытами скрипит на разные голоса. Холод за щеки кусает, под ворот пробирается, стоять не велит - только им ли, богатырям, холода бояться, от мороза прятаться, у теплой печи кости греть? Ели под снегом пригнулись, лапы к земле опустили, березы тонкоствольные в белой пелене стоят и, мнится, звенят тоненько, едва слышно, а в лесу тишина кругом, разве что дятел-непоседа где-то клювом долбит да кони всхрапывают, ушами прядут. Хорошо, братцы, любо по лесу зимнему ехать, да не одному, а с другом верным, в боях испытанным, да не на войну очередную, а с поручением важным от Владимира князя Киевского. Знает князь, кого посылать надо, чтобы соседи в рот смотрели да лишний раз кашлянуть боялись!

Усмехнулся Илья в усы, над собой посмеиваясь - кому другому над богатырем русским смеяться не дозволено, и в голову не придет, а коли придет, так сразу и вылетит, но самому-то не грех. Вон, пряди пегие в бороде появились, а туда же, расхвастался, как юнец безусый, петухом перья распушил. Это Алешке простительно, он у нас молодой-горячий, а Илье Иванычу, Илье Муромцу и привыкнуть пора бы, только никак не привыкается, до сих пор милость княжья голову кружит. Да и не она одна, верно люди говорят: седина в бороду…

Ах, Алешка-Алешка, поповский сын, младший товарищ! Едет рядом, насвистывает тихонько, коня своего быстроногого буланого сдерживает, чтобы Бурушку не обгонять. Щеки у Поповича от мороза да от езды раскраснелись, пальцы поводья поглаживают, будто ласкают, кудри льняные из-под шапки выбились, снегом их запорошило. К седлу гусли приторочены, еле слышно позвякивают, когда конь с шага сбивается. Коню бы этому в галоп по лесу вскачь, одним прыжком буреломы перемахивая, сугробы между ног пропуская, а Алешке к шее его прижаться, бока коленями стиснуть, гикнуть в голос и птицей нестись вперед, дороги не разбирая… Только путь впереди долгий, силы беречь надо, да и Бурушке за буланым не угнаться. Поглядел Илья искоса, улыбку в усах спрятал, только Алешка все одно почувствовал, к нему обернулся, просиял глазами. Улыбка у Алешки такая - целый лес озаряет, будто солнышко красное промеж туч выглянуло. Потом коня пятками толкнул:

- А ну пошел!

Тут и глазом моргнуть не успеешь, а он уже перед вырвался, Илью позади оставил, только снег вихрем взлетел от конского скока, но далеко не ускакал, опять буланого придержал. Алешка-Алешка… Всем попов сын хорош: в бою удал, в товариществе верен, умом остер, на язык скор, скажет как отрежет, за словом в карман не лезет, на гуслях песнь заведет - ноги сами в пляс просятся. И в любви горяч, ох, горяч, до ласк охоч, на выдумку горазд - ни с одной девкой, ни с одной бабой Илье так сладко не было, как с Поповичем! Хоть и никогда Илья ходоком по девкам не был, так, баловство одно. И собой Алешка пригож, словами не описать. Сам-то Муромец кряжист да плечист, не во все двери проходит, не всякая лавка его выдержит, и Добрыня, друг любезный, недалеко от него ушел, а попов сын другой уродился, совсем другой. Тело у него белое, гибкое, гладкое, а под кожей мускулы литые перекатываются. Сила в нем немалая, да скрытая, не напоказ. Вот как бывает палица, а бывает клинок тонкой стали - вроде рядом с палицей так, игрушка, а на деле одним ударом ее рассечет и засечек на лезвии не останется.

Таков Алешка, сын поповский. Кудри золотистые по плечам, румянец во всю щеку, губы полные, красные, смешливые, глаза синие-пресиние, будто небо: то зимнее студеное, вот как сейчас над головой, то яркое летнее, солнцем напоенное, горячее. Когда прижимается Алешка к Илье, с поцелуями льнет, плечи царапает - нет в нем зимы, нет холода, один пожар, и душа тогда горит-плавится, и кровь в жилах огнем жжет.

А и бабы Поповича любят, вьются возле него, на шее виснут. Он, стервец, как глянет из-под ресниц своих длиннющих, как улыбнется, словно ей одной, словно кроме нее никого на свете нет, как скажет что, на ушко прошепчет - как устоять? Уж Илья-то знает, как умеет Алешка одним взглядом, одним словом так приголубить, как иные самыми жаркими ласками не могут. Любят бабы поповского сына, да и он им не отказывает, а только все едино к Илье возвращается, хмельной, зацелованный, а сам котом голодным ластится. И берет его Илья, под себя подминает, губы припухшие целует-целует, остановиться не может - мое, не ваше!

Попович словно почувствовал, что Илья на него смотрит, обернулся через плечо, улыбнулся белозубо. Потом на стременах привстал, хода не замедляя, шишку еловую сорвал с ветки, изогнулся гибко да и запустил шишку в ствол корявой сосны. Попал. Еще бы не попасть, если он из лука верного белке в глаз за сто шагов не промажет! Красуется Алешка, шельмец, все он знает, все понимает. Илья силой знаменит, Добрыня - умом да рассудительностью, а этот в душу любому влезет, в сердце проберется, мысли твои как на ладони увидит, обведет вокруг пальца, собой оплетет, опутает, и сам не заметишь, как ни о чем другом думать не сможешь. Илья поерзал в седле, отвернулся и услышал тихий смех впереди.

Вспомнилось некстати, как они с Добрыней вдвоем Поповича обихаживали: Илья сзади таранил, вбивался с размаху, до синяков бедра раздвинутые сжимая, Добрыня спереди стоял, кудри льняные в кулак забрав. А Алешка, между ними распяленный, извивался, прогибался, лишь стонал глухо да за Добрыню хватался, повисая бессильно. Он и забился первым, заметался, семя выплеснул… Эх, Попович, догнать бы тебя сейчас, с коня стащить, в уста сахарные, от мороза студеные, расцеловать крепко, чтобы воздух в груди кончился, чтобы сердце затрепетало, чтобы ноги не держали больше, а потом развернуть спиной к себе, да во-о-он к той березе с корявым стволом, что от других чуть поодаль стоит, прислонить. Почти воочию увидел Илья, как стащит с Алешки штаны меховые, полушубок распахнет, почти почуял ладонями тело теплое, гладкое, сильное и податливое, морозом зацелованное, услышал стон, когда в тело это входить станет. Быстро, резко - и чтоб орал тот на весь лес, зверье в норах пугая.

Обругал себя Илья, старым дурнем назвал. О деле думать надо, а не о том, как Алешка под ним кричать станет, подмахивать, ствол березовый обхватив.

Вдруг, откуда не возьмись, раздался из лесной чащи вой звериный - вроде как волчий, да не совсем, злобный, грубый, от такого вопля кто послабее духом, тот уши зажмет и на землю сырую падет, в комок сжимаясь, чтобы только спрятаться-схорониться. У Ильи и у того сердце екнуло: то ли за себя, то ли за Алешку, который впереди ехал. Кусты сбоку затрещали громко под лапами, и зверь на тропу вывалился: морда волчья, только сам раза в два любого матерого бирюка в холке выше, едва не с Бурушку ростом, лапы толстые, когтистые, снег во стороны откидывают, шерсть дыбом стоит, с зубов оскаленных слюна капает. Глаза зеленым огнем горят, хвост по бокам хлещет, а бока так ходуном и ходят. Илья Бурушку подхлестнул, чтобы вперед вырваться да со зверюгой схватиться, но Алешка к нему обернулся, а сам уже лук навострить успел, стрелу оперенную наложить. И опять улыбается, зубами блестит:

- Позволь мне, Илья Иваныч! Дай потешиться, а то дорога долгая, так и заскучать недолго.

Сжало у Ильи в груди - Попович богатырь не из последних, конечно, а ну как не справится, порвет его чудище лесное? Да ведь не запретишь! Как неверием обидеть, в удали молодецкой, в силушке богатырской усомниться? Как в лицо потом смотреть? Палицу из петель вытащил Илья, на колени положил, а сам Алешке кивает: иди, мол, тешься!

Вспыхнули у того глаза от радости, он коня пришпорил, лук на скаку натягивает - запела стрела, засвистела в воздухе морозном, зверю в загривок впилась. Рев по лесу раскатился, зверь на дыбки да к Алешке, а тот смеется! Весело ему, любо силу свою показывать… Перед Ильей красуется, что ли? Помимо воли залюбовался Илья - больно хорош был Алешка сейчас. Слыхал он от купцов, есть где-то в дальних краях создания чудные: снизу лошадь, сверху человек, и говорили, будто в бою мало им равных. Вот Алешка с буланым своим словно сросся-слился в одно, и поводья ему не нужны будто, конь даже не голосу - мысли хозяина послушен.

Прыгнула зверюга проклятая вперед. Илья и дышать забыл, ладонь на рукояти палицы верной стиснул - смотрит. Вершок-другой не доскочил зверь: Алешка поводья дернул, буланый отпрянул послушно, загарцевал, а Попович уже вторую стрелу пускает. По самое оперенье в шею звериную всадил, почти не целясь, кровь на снег алым плеснула. Третья стрела взвилась, а все не падает чудище лесное, только пуще ярится да на врага наскакивает. Напрягся Илья, Бурушку каблуками тронул, вперед посылая, чтоб на помощь Алешке прийти, да не успел: зверюга взрыкнула так, что с деревьев снег посыпался, лапами задними толкнулась да как прыгнет! У Ильи внутри похолодело все, а Попович с коня соскочил, в одной руке булава, в другой кинжал булатный, и заплясал вокруг, быстрый, легконогий, как зверюга зубами ни щелкает, как ни рычит, как ни изгибается, не достать ей Алешку, не задеть. Остановил Илья Бурушку, понял: не нужна Алешке помощь, куда зверюге супротив Поповича. И то правда - недолго ждать пришлось, оглушил он зверя булавой по загривку, кинжал в грудь всадил по самую рукоять, тот только завыл коротко и на снег повалился. Красное по белому разлилось, от крови горячей пар в студеном воздухе клубится, а Алешка кинжал вытащил, о шерсть звериную вытер и к Илье с улыбкой повернулся, как и не было ничего.

- Темнеет уже. В лесу заночуем или у тебя, Илья Иваныч, место на примете есть?

- Есть, Алеша, есть у меня место на примете… Недолго до него осталось.

Взлетел на буланого Алешка, за Ильей поехал. Тот не выдержал, обернулся - зверь мертвый на снегу темнеет, а Алешка улыбается, на него смотрит. Что ж ты, сердце глупое, беспокойное, забилось так, кровь распаленную по жилам гонишь, вздохнуть не даешь? Не в первый раз Илье с Поповичем вместе ночевать, полати или сена стог на двоих, а то и на троих с Добрыней делить, а вот поди ж ты, как мальчишка, до сих пор вспыхивает, стоит в глазах синих намек разглядеть… А Алешка и рад, ишь, усмехается!

Избушка стояла где и всегда - на опушке, под корявой сосной раскидистой, так стояла, словно это не ее в лесу выстроили, а лес вокруг нее вырос. А может, так и было все, да забылось, быльем поросло? Может, с самого начала времен высилась здесь избушка эта, невысокая, мхом покрытая, снегом засыпанная, с окошками маленькими, темными, да на курьих ногах. И до конца времен стоять будет. Ничего не успел сказать Илья, Алешка первый влез:

- А ну, избушка, встань по-старому, как мать поставила: к лесу задом, ко мне передом.

И где только навострился? Баба Яга их как обычно встретила, неприветливо да хмуро, носом задергала, губами зажевала, зафыркала, да вот сказать ничего не успела. Только рот раскрыла, чтобы завести свое извечное “Фу-фу, русским духом пахнет”, как Алешка на скамью рядом с печью сел, глазами синими заблестел, зубы в улыбке скалит. Язык у него… без костей у него язык, уж Илье ли не знать! Бабу Ягу уболтал, расхвалил, очаровал - та раскраснелась по-девичьи, разулыбалась, сама не заметила, как с печи слезла, подол подхватила, на стол собрала и убежала баньку топить и коней богатырских обихаживать. Даже о ноге костяной позабыла. А Алешка к Илье обернулся, подмигнул с усмешкой:

- Живем, Илья Иваныч?

Живем. Ах, Алешка-Алешка, поповский сын, в кого ж ты такой…

Пока банька грелась, Алешка Бабу Ягу уважил: гусли взял, на коленях устроил, головой тряхнул, кудри льняные со лба откинул, да как заиграет! Пальцы над струнами запорхали, песня потекла, полилась, разлилась по избушке, и словно светлее даже стало кругом, и стены словно раздвинулись, вот уже не у Бабы Яги в избушке, а в широких палатах белокаменных. Илья-то сам роду простого, крестьянского, он к такому сызмальства не приучен, но и ему игра Алешкина прямо в душу забирается. Глаза закроешь, и уносит тебя, как по реке, и не удержаться, ни остановиться, ни ухватиться ни за что не можешь. А потом рассмеялся Алешка, ногой притопнул, плясовую заиграл - Илья еле на месте усидел, а Яга не выдержала, ухнула, сорвалась да закружилась, притоптывая. И избушка сама тоже закачалась, с лапы на лапу переступая.

Алешка в последний раз по струнам провел, звуки вокруг рассыпая, и гусли убрал.

- В баньку пора, Илья Иваныч. Перегреется.

Баня у Яги оказалась знатная, не хуже тех, что Илье в княжеских палатах видать доводилось. Жаркая, духовитая от развешанных в предбаннике трав, полки широкие, парься - не хочу. От холодного кваса, который им Баба Яга с собой налила, горло пощипывает и голову дурманит не хуже хмельного меда, что князя Владимира на пирах подают. Что эта ведьма старая туда намешала? Тепло от каменки до костей доходит, но никак не расслабить уставшее от долгой езды по холоду тело, наоборот, внутри узлом сводит, а естество мужское все сильнее напрягается. Или это от того, что Алешка рядом: лег на полок ничком, голову на руки опустил, вытянулся весь. На плечах у него веснушки-крапинки, спина блестит от пота, так и хочется погладить, пальцами, от меча и палицы загрубевшими провести, едва касаясь - по плечу, вниз, поясницу погладить, потом ягодицу в ладонь забрать. А перед глазами нет-нет да и мелькнет морда звериная оскаленная, клыки, из пасти торчащие, и еще сильнее хочется сжать, стиснуть, сдавить обеими руками... И ведь знает Илья, что не откажет ему Алешка, сам двинется навстречу ласке, сам ноги разведет, позволяя, сам выгнется, подставляясь, и дурман в голове станет гуще, пьянее, зазвенит от него в ушах. Протянул Илья руку, но коснуться не успел. Хоть не смотрел Алешка, а как-то почуял, что ли, отодвинулся, гибко поднялся, потянулся - до чего же ладный весь, глаз не отвести!

- Больно горячо здесь, - а сам улыбается, шельмец, да так, что в груди ломить начинает. - Пойдем охолонимся, а?

И в дверь выбежал быстрым горностаем. Илья метнулся за ним, конечно, да разве ж Алешку догонишь? Пробежал через сени, ухнул и с разбегу в снег бросился едва не с головой. Илья чуть помедлил на крыльце, крякнул и тоже следом прыгнул. Холодом опалило разгоряченную после бани кожу, перехватило дыхание, сердце зашлось в груди, чтобы тут же застучать кузнечным молотом. Эх, хорошо! Алешка из сугроба вынырнул совсем рядом, раскрасневшийся, веселый, волосы ко лбу прилипли, а глаза горят так, что в снегу жарко становится. От такого взгляда того и гляди сугроб растает совсем! Потянулся к Илье, губами по губам мазнул, но только тот руки протянул, чтобы к себе прижать - вывернулся, поднялся и обратно в баню бегом.

Но Илья ему уйти не дал, не на того напал, Попович! В предбаннике догнал и к стене прижал - а тот усмехается только, зубы белые скалит.

- Хотел чего, Илья Иваныч?

Ну тут не стерпел Илья уже, к губам приник жадно, усмешку сминая, руками по телу заелозил. Капли от растаявшего снега холодные-холодные, а под ними кожа такая горячая, что пальцы обжигает. Алешка застонал, вперед подался, всем телом приник к Илье, за плечи ухватился, так же жадно целуя в ответ. Терся об него, всем собой обхватывал, обволакивал. Разума лишал - хотя какой тут разум, с Поповичем рядом, Илья давно его лишился уже…

Утолив первый голод, Илья от Алешки оторвался, чтобы дыхание перевести. В глаза шальные заглянул, как будто пытался увидеть там - что? Что тот так же с ума сходит, таким же желанием горит, тоже все готов отдать за то, чтобы вместе? Да пойди пойми его, поповского сына, что там у него на уме, за глазами синими, под кудрями льняными буйными… Алешка облизнулся, языком обвел припухшие красные губы, взял Илью за руку и к лавке повел, мягкими рушниками застеленной. Как будто знала Яга, чем они тут заниматься станут. Лег Алешка на лавку, колени в стороны раскрыл и Илью на себя потянул.

Ни одну девку, ни одну бабу никогда не целовал Илья Муромец, Иванов сын, так, как сейчас Алешку под собой, никем так не упивался, капли снежные с кожи языком собирая. Видно, и правда подмешала ведьма в квас что-то, от чего разум мутится, обо всем забывается, одно на сердце остается: мое. Хочу! Вот этого, податливого, сильного, стонущего под губами голодными, под руками настойчивыми, взять сейчас же, сей же миг, зубами пометить - тут, где жилка бьется-колотится на запрокинутой шее. Всего обцеловать, огладить, по всему телу языком пройтись, ни вершочка не пропуская. Сладкий ты, Алешка, горячий, никак тобой Илье не насытиться, никак не освободиться. Каплю с навершия слизнуть, в рот вобрать почти целиком, последний ум теряя от запаха, от вкуса, от стона глухого.

- Погоди-ка, Илья Иваныч, - выдохнул хриплым шепотом и за волосы потянул, от себя отрывая. - Дай повернусь, сподручнее будет.

Развернулся, коленями на лавку залез, руками уперся, зад белый да круглый выставил. Зашарил Илья глазами по сторонам. В лесу пока ехали, думал: дерну спиной к себе, к березе прислоню да всажу сразу, не растягивая, не готовя, в нутро тугое и узкое. А тут остановился. Подышал, успокаиваясь, страсть свою уговаривая - подожди, будет все, не торопись только. Никуда Попович не денется, никуда не сбежит, твой он сейчас. На глаза попались горшочки да склянки на полочке, открыл один наугад, понюхал, пальцем зачерпнул - сойдет. Густое, маслянистое, ароматное потекло на спину, на ягодицы, Илья размазал ладонями, чутко ловя тихий стон. По спине до плеч, разминая, потом обратно, ягодицы погладил, обвел пальцами, прикусил - не до боли, так, губами одними. Снова наклонил горшочек. Масло полилось толстой струей, упало прямо в расщелину сокровенную, Илья пальцем помог. Тихо засмеялся Алешка и назад подался, сам насаживаясь. Илья только охнул… Что ж ты делаешь, что творишь?

Алешка задвигался не спеша. Илья глаз оторвать не мог, дышать забыл, мыслить разучился, век бы смотрел, и ничего больше не надо. Но Попович приподнялся на локтях, обернулся через плечо, улыбнулся призывно, как гулящая девка на ярмарке. Что, мол, Илья Иваныч, задумался, чего ждешь-медлишь? Давай уже!

Илья ж не только в плечах широк да руками подковы гнет, он и естеством мужеским не обижен - не всякая баба к себе подпустит с таким, а Алешке вот любо. Застонал негромко, глаза закрыл, в рушники пальцами вцепился, принимая, но не отстранился, не дернулся, до конца в себя впустил. Илья подышал, палаты во дворце князя Киевского в памяти пересчитал, пот со лба вытер, потом за плечи Алешку взял. Готов, Попович? Ну держись, сам напросился!

Он чуть подался назад - и снова вперед толкнулся. Алешка отозвался громким стоном, но Илье уже не до того было, слышит ли их старая ведьма. Так тесно естество его Алешкино нутро сжимало, так горячо было, так туго, что в глазах темнело. Толкнулся еще раз, чуть быстрее, поймал обратное движение гибкого тела: на ласку любовную Попович всегда отзывчив. Сжал сильнее плечи, на себя дернул, губами к шее приник и задвигался, пронзая с каждым ударом глубже. В голос закричал Алешка, выгнулся, голову запрокинул, бедрами закрутил.

- Тихо ты, - все ж не удержался Илья. - Услышит же…

- А пусть слышит. Кому до нее, ведьмы, дело? Сильнее давай, Илюшенька, сладко-то как…

Илью дважды просить не пришлось. На скамью опустился, Алешку у себя на коленях устроил и давай подкидывать, подбрасывать, плечи и шею целуя. Тот только вскрикивал, опускаясь до упора. С Поповичем ни беречься, ни силы сдерживать не надобно - сам богатырь, им с Добрыней разве что уступит, да и то не во всем. Так что Илья себе волю дал, отпустил поводья, и понеслось во весь опор, полетело вперед, растеклось по жилам золотым огнем, только шлепки кожи о кожу, Алешкины стоны, Муромца басовитый рык, да скамейка под ними трещит, поломаться грозится от страсти богатырской. Илья руки опустил, живот погладил, еще ниже скользнул, Алешкин уд в ладонь ловя. Пальцы сжал, обхватил, провел вверх и вниз… Алешка молодой, прыткий, ему много не надо - закричал, выгнулся, заколотился всем телом, за Илью хватаясь. Потом - Илья и отдышаться не успел, - вывернулся, толкнул его в грудь, заставляя назад откинуться, на пол соскользнул, глянул снизу вверх лукаво.

- Хорош ты, Илья Иваныч… Удал…

Маслом на живот Илье плеснул. Уд дернулся, а Алешка его в ладони забрал и давай в руках катать, сжимать да поглаживать - то стиснет, то ущипнет, то кулаки выкрутит, то пальцами по верхушке пробежит. Как ни старался Илья, а долго и он не выдержал. Алешка пальцы облизал, поднялся, рассмеялся легко:

- Банька, небось, остыла уже, последний пар остался. Вставай, Илья Иваныч, ополоснемся и спать, завтра путь долгий…

И в баню ушел, не обернувшись. А Илья встать не в силах, с лавки подняться не может никак. После разбойничьего посвиста колени так не тряслись, после боя руки не дрожали - а сейчас слаб, как младенец новорожденный, будто и не было калики перехожего, который ему силушку богатырскую дал тогда. Ах, Алешка-Алешка, поповский ты сын…