Как попал в благотворительную программу «Старк Индастриз», Джим не помнит. Просто однажды туман в голове проясняется, и он обнаруживает себя в частной клинике. Вместо левой руки протез, разработанный при личном участии Тони Старка. На металлическом плече красуется белая звезда на красно-синем полосатом фоне, и от её пафоса тянет блевать.

— Что, Сержант Америка, не нравится? — рассеянно спрашивает Старк, деловито вертя и рассматривая протез. Джим про себя считает вдохи и выдохи. Мысленно делит пол на квадраты — простреливаемые из окна и безопасные. — А я так старался! Ну-ка, сожми пальцы. Сильней. Да, так. А теперь разогни резко. Не щёлкает? Отлично. В локте немного заедает, да? Это поправлю.

От него пахнет кофе и канифолью. За ухом у него торчит отвёртка, из кармана ― щуп тестера, а у перчатки на ладони какой-то генератор, поблескивает и переливается. Он единственный остаётся с Джимом наедине. Даёт короткие, однозначные указания. Делает вид, что не замечает сжатых губ Джима, бегающего по комнате взгляда и впившихся в край матраса пальцев. Болтает обо всём, молчит об Афганистане.

— Ты тоже был там, да? — догадывается Джим.

— Нет, — Старк мотает головой. — Да. Был в плену. Недолго. Пошевели плечами. Что-нибудь мешает? Нет? Вот что, пещерный человек, смартфоном пользоваться умеешь? Неважно, научишься. Голосовое управление как на «Энтерпрайзе». Держи, — кладёт на тумбочку прибор размером с ладонь. — Можешь пока погонять Angry Talibs для тренировки, ярлык на главном экране. Ты же снайпер? Пуляй в них свиньями.

Профессионально неприметный человек приходит спустя три недели, когда Джим уже не путает вилку с ложкой, а медперсонал заходит в палату ещё по двое, но уже без охраны. Улыбается широко и искренне, жмёт Джиму живую руку и рассказывает о перспективах, которые открывает благотворительная программа.

От ровного, мягкого тона у Джима потеет загривок, а в груди скребётся беспокойство. Не то чтоб человек предлагал выбор. Не то чтоб у Джима были другие варианты.

По всему выходит, ему крупно повезло: мог бы так и сдохнуть в горах. Или где-нибудь на помойке потом, когда вернулся на родину и оказалось, что штабные крысы потеряли нужные документы, так что ни пособие, ни ветеранские льготы ему не положены.

Впрочем, по скупым обрывкам воспоминаний, и до армии дела у него обстояли неважно. Он вернулся в никуда и не помнит никого, к кому мог бы придти таким — искалеченным, со сдвинутой крышей.

Джим чувствует себя в кольце флажков: в просвете между деревьев его будут ждать. Он пьёт воду из-под крана, набирая в пригоршни, плещет в лицо. Выходя из санузла, следит, чтоб не ступить на опасный квадрат пола.

Первый смартфон он ломает, тыча в кнопки левой рукой. Корпус в царапинах, по экрану ветвится трещина. Старк приносит второй и силиконовую перчатку — телесного цвета, с нарисованными ногтями и мягкими подушечками на пальцах. Она плотно облегает протез до локтя. Под длинным рукавом металлическую руку можно принять за живую.

— Послушай, скажу один раз, — бурчит он, уставившись в окно. — Ты вернулся с той стороны. Никто не даст тебе шататься по стране без присмотра. Вопрос безопасности. Пока ты в моей программе, ты на воле. Ясно?

— Агент, что приходил недавно, был поласковей, — из упрямства возражает Джим.

— А я буду понадёжней десяти таких агентов, и у меня печеньки, — парирует Старк. — Будут вопросы — задавай. Ответов не обещаю.

Он замолкает, глядя в никуда. Джим бы не удивился, узнав, что Старк вывел какую-нибудь базу данных на внутреннюю сторону очков.

— В твоём досье написано, — наконец говорит Старк, — что ты учился в техническом колледже. Я пришлю видеокурс, займёшься, пока тут валяешься. Я вроде как обязался дать тебе работу.

Палата на одного, на потолке камеры видеонаблюдения, дверь заперта на ключ-карту. Даже воздух стерильный, безвкусный. Джим старается не думать о клинике как о хорошо оборудованной тюрьме или высокотехнологичном виварии. Просто размечает пол на квадраты, это успокаивает.

Интернет на смартфоне не подключен. Джим криво усмехается: должно быть, он пока не заслужил знать, что творится там, снаружи.

Ему снится маковое поле. Трепещущее, алое, оно разливается до самого горизонта. Плещет в старые, заросшие травой рытвины и воронки, лижет подступающие скалы. Высокое синее небо, яркое и густое, ещё не выгоревшее до блеклой полуденной голубизны. Шум ветра и звон кузнечиков. Непонятный полустёртый знак, начерченный мелом на скале у самой кромки поля.

Иногда Джим просыпается до того, как сделать шаг и смять первый стебель. Ощупью находит выключатель, и под веками вспыхивает алым, будто поле стеной встаёт навстречу.

Иногда слышит взрыв — неправильно, будто со стороны. Эхо мечется между отвесных скал, стелятся сломанные стебли. Летят камни и комья глины, клочья травы и плоти. Мешанина красных лепестков и крови течёт в растрескавшуюся красную землю.

Во сне он не слышит криков, не чувствует ни боли, ни ужаса. Только странную вину за уродливый шрам, прорезавший край поля.

Его выкидывает в явь взрывной волной, Джим моргает и хватает ртом воздух, не сразу узнаёт палату и светящийся рекламный щит за окном.

Ему сказали, он едва не истёк кровью, пока подоспела помощь. Вертушку на минное поле не посадишь, да и просвет между скал слишком узкий. Поднимали в обвязке. Джим представляет, как переворачивается в воздухе вправо, потому что обвязка рассчитана на человека с двумя руками, и не чувствует ничего. Его врач называет это диссоциацией. Джим думает, что вспоминать взрыв — всё равно что крутить в голове кино.

Однажды, уже после клиники, он находит похожее фото в интернете. Не Афганистан, Таджикистан. Никаких воронок, никаких условных знаков. «Красиво», — пишет он в комментариях и кликает сердечко под картинкой. Док бы нашёл к чему прицепиться, ему Джим не говорит.

Ему часто снится поле и никогда — то, что было до. Говорят, он несколько лет жил у талибов, пока не сбежал. Его держали в зиндане с осыпающимися стенками, на дне топкими слоями слежались гниль и дерьмо, истлевшая ткань и разложившаяся плоть. Должно быть, потом их логово нашли, откуда бы иначе такие подробности? Сам он ни черта не помнит после контузии.

Даже детство — всего ничего: очередная семья, рождественская ёлка, подгоревший яблочный пирог и ссора приёмных родителей. Школьная вечеринка, на которой он накурился травки и до ночи прятался в заблёванном сортире от многоглавого монстра со щупальцами. Первый день в муниципальном колледже, откуда, как ему сказали, Джим вылетел спустя год с небольшим.

Ничего, о чём хотелось бы помнить, и никого, кого хотелось бы встретить. Док подробно расспрашивает, вспомнил ли Джим что-то ещё. Говорит, теперь уже память вряд ли вернётся. Джим согласно кивает.

И упрямо вглядывается в прошлое. Старается найти хоть что-то. Всплывают бессвязные обрывки: несуществующие улицы и дома, неизвестные люди.

Образы громоздятся, как сваленные в кучу декорации: маленькая булочная с нарядной витриной, пожарная лестница у облупленной стены, удивительная летающая машина, горящий завод, старые склады в порту, улыбающаяся девочка без переднего зуба, мечущийся по лаборатории монстр, уличный джаз-банд, заполненный солдатами бар. Десятки безнадёжно перепутанных историй.

Конфабуляции, вот как зовёт их док, эти глюки. Говорит, это из-за того, что у Джима амнезия. Джим не рассказывал ему обо всех, только про парочку. Чёрта с два он поверил, что док не работает на ту контору, что присылала агента. Две камеры в его кабинете Джим видит, не вставая со стула. И микрофон с нижней стороны столешницы наверняка прилеплен.

При выписке неприметный человек идёт рядом, мешает нормально осмотреться. Справа впереди, на балконе соседнего здания, пляшет нехороший блик. Машина агента небрежно брошена на парковке в слепой зоне камер. Джим останавливается метрах в двадцати от неё, рядом со старым внедорожником. Толстый металл, хоть какое-то укрытие. Говорит твёрдо:

— Я поеду на метро.

День солнечный. Капот под ладонью пыльный и тёплый.

— Но, — мнётся агент, — ваш лечащий врач не рекомендовал. Непривычная обстановка, много людей…

— Хочу вспомнить ощущение. — Джим старается выглядеть беззаботным. — Мне же надо будет ездить на работу.

В метро агент, взявшийся проводить Джима до квартиры, натянут как струна. Пытается незаметно сканировать взглядом пассажиров: девочку-подростка с выкрашенными в рыжий и зелёный волосами, мамашу с орущим ребёнком, обдолбанного негра в кепке козырьком назад. Он бы ещё табличку на грудь повесил: «Агент под прикрытием».

Сам Джим наконец расслабляется, прислоняется спиной к исчерченной граффити стенке вагона. Рядом поручень ― хорошая точка опоры, если придётся отбиваться сразу от троих-пятерых. По крайней мере, мин с дистанционным управлением можно не опасаться, сигнал под землю не пробьётся. Разве что на станции.

В машину, добрых полчаса простоявшую на парковке без присмотра, агент пусть сам садится, если жизнь не дорога.

Ему снится песок, широкий пляж и океан до самого горизонта. Вымощенная деревом набережная, дешёвые хот-доги на углу. Соус течёт по пальцам, он облизывает их. На левой руке обгрызены ногти, на правой ― сбиты костяшки. Ветер треплет волосы, дёргает рубашку.

Ему снится колесо чудес. Кабинки ползут, перестраиваясь. Он пытается проследить глазами рельсы, но снова и снова теряет их в паутине металлических опор. Кажется, что ветер вот-вот подхватит кабинки, сорвёт и унесёт. Кажется, что здесь никогда не кончается день: если остаться на набережной насовсем, солнце никогда не сядет.

Он думает, что нужно уходить, потому что ветер с океана сырой и стылый, а песок ещё не прогрелся. Что из соседней закусочной слишком резко и удушливо пахнет дымом. Это плохо, он силится вспомнить почему.

Он знает: пора возвращаться. Он не помнит куда.

Проходит время, Джим живёт размеренно и тихо. Его легко выследить, легко подкараулить: по утрам ездит на работу на метро, по вечерам возвращается в квартиру.

Он не зовёт это место домом. В квартире четыре жучка — три в комнате, один в санузле — и датчики присутствия. Джим их не ломает: смысл? Он не говорит сам с собой, подслушивать нечего. Он оклеивает шкаф изнутри пенопластом и толстой фольгой на случай, если нужно будет уйти из зоны слежения.

С первой получки заказывает на окно ролету. По заверениям продавца, она выдержит выстрел из глока с пяти метров. Сойдёт. Лучше быть живым параноиком, чем слушать дока и получить пулю с соседней крыши.

Однажды ночью он проверяет, можно ли уйти из квартиры через окно. Спуститься с пятого этажа оказывается проще, чем подняться по стене на крышу. Он крепит один конец троса к вентиляционной решётке, а другой опускает в водосточную трубу. Сама труба тонкая и ржавая, Джим мог бы смять её одной левой, но удобно скрывает трос. Пригодится, если придётся уходить быстро.

Он приходит на работу раньше и уходит позже, иногда проезжает свою станцию и возвращается пешком. Иногда делает крюк и огибает пару лишних кварталов, иногда срезает дворами, перемахнув невысокий забор.

Хвоста нет, но это ничего не значит. Стоит забыться ― и возьмут тёпленьким.

Приходит осень, когда ему впервые снятся горы ― смутные, размытые, скрытые снежной круговертью. Сефид-Кух или Кох-и-баба, он не узнаёт. Далёкий перевал, обледенелый канат подъёмника, вой ветра. Замёрзшие пальцы не гнутся, ледяным воздухом больно дышать.

Он просыпается от ощущения, что летит в пропасть. Вскакивает, словно в самом деле ударился о постель. За окном лязгает железо и фырчит мусоровоз, что-то стучит в мусоропроводе, пролетая этажи.

Джим дожидается, когда всё стихнет, и только потом поднимает ролету. В утренних сумерках двор блекло-серый: асфальт и бетон, смятая банка из-под колы, порванный яркий буклет. Стены соседних домов подступают близко, как гигантские катакомбы.

Джим садится на пол, утыкается лбом в колени. Он что, правда ожидал увидеть за окном горный перевал или ущелье?

Мысленно добавляет пункт в список «никогда не говорить доку». Нет уж, никаких больше запертых палат, фиксаторов, препаратов, от которых туман в голове, никакого электрошока и криокамер. Может быть, ему не сказали. Может быть, с ним уже это делали в дни, которых он не помнит, сразу после взрыва.

Поначалу он ходит к доку каждый четверг. Не спорит, не удивляется, не злится. Док теперь говорит, можно ― раз в две недели. Джим надеется на ежемесячные отчёты, как в службе пробации. Но вопросов не задаёт.

По вечерам подростки врубают под окнами разбитую колонку. Она хрипит и визжит фальцетом, корпус резонирует, басы никакие. Джим садится у окна, в слепой зоне, и пытается вспомнить, слушал ли раньше музыку и с кем.

Он помнит ощущение ― клипсу, оттягивающую ухо, тихий фоновый гул, позывные в эфире.

Не помнит, как царапает макушку тонкая дужка, как проминается на ушах мягкий поролон, как шипят пыльная кассета и поцарапанный диск. Может быть, он менял приёмные семьи так часто, что никто не успел купить ему плеер. Может быть, никто из одноклассников не доверял ему настолько, чтобы одолжить свой.

Джим думает, что вспомнил кое-что. В детстве у него был друг. Не настоящий, он проверил: не похож ни на кого из одноклассников. Воображаемый друг.

Джим врал, что ввязался в драку из-за друга, потому вернулся домой грязный и с порванным рукавом. Что уже выучил с ним уроки. Что заночует у него. Что потратил деньги, чтобы купить микстуру от кашля, потому что друг заболел. Что пропах куревом, потому что другу врач прописал крепкий табак от астмы.

Лицо в памяти немного размыто: светлые глаза, светлые волосы, кожа бледная, как бумага. Слишком узкие плечи, слишком крупные кисти, слишком тонкая шея — как есть задохлик.

Джим представляет его временами, от этого что-то в голове встаёт на место: хоть так он помнит собственное детство. Как-то раз Джим мысленно раздевает задохлика и чувствует, будто ему снова тринадцать. Не нужно никакой травки, чтобы голова шла кругом.

У него не стоит ещё с Афганистана, но сейчас вроде как немного… едва заметно. Джим запускает руку в штаны и думает, что если друг настоящий, хоть и воображаемый, не обидится.

Спустя полчаса неловкой возни Джим так и не кончает.

Спустя три дня чуть повзрослевший задохлик ему снится.

Спустя три недели Джим просыпается среди ночи, в трусах мокро и липко. Он рассказывает доку про поллюции, тот рад, что таблетки работают. Джим кивает.

Ему снится порой, что он лягушка — запертая во льду мелкого, до дна промёрзшего пруда. Или вскрытая и разложенная на лабораторном столе. Или бесчувственная, пропитанная формалином.

— Показатели в норме, — звучат наверху голоса. — Частота сердечных сокращений и артериальное давление снижаются, рефлексы замедлены.

— Главное, когда кладёшь его в анабиоз, не сформировать крупные кристаллы льда. Повредишь клетки ― разморозим потом кисель.

Что такое кисель?

Ему снится, что он крыса, грызущая собственную больную лапу. Щерящая зубы. Мечущаяся в клетке. Готовая вцепиться в любого, кто рискнёт подойти ближе.

Он меняется сменами с Дэнни, который в субботу хочет сходить на матч. Обещает выйти вместо Торреса, слёгшего с бронхитом. Чередует лифты, которыми пользуется.

Становится лучше. Он сам бы запутался, где и когда должен быть, но память у Джима теперь отличная. Может быть, потому что в голове слишком пусто, запоминается каждая мелочь.

На камере у входа для персонала голубиный помёт ― вчера вечером не было. В лифте разбита решётка динамика. Бессмысленно, сам Джим просто залепил бы микрофон обёрткой от конфеты. Дилетанты.

Он не успевает понять собственную мысль, когда лифт останавливается на семьдесят шестом. У кофейного автомата маячит непонятный тип, внимательно рассматривает меню.

― Закрыто на техобслуживание, ― говорит ему Джим, ― за поворотом есть ещё один, ― и проводит ключ-картой по замку, открывая дверцу. Ему неуютно соваться в потроха автомата, пока за спиной стоят. Джим делает вид, что рассматривает шланг, подающий воду. Воздух густой и тяжёлый, с горьким привкусом эспрессо и мягкий, как мокко.

― Zhelanie. ― А, иностранец. Не проблема Джима. ― Rzhavyj.

Джим оборачивается. У типа сосредоточенное лицо.

― Да иди ты, тут пластик и медь, ― сообщает ему Джим. Он не волнуется, тип странный, но не опасный. Просто теплеют пальцы на правой руке, а на левой приходят в движение пластины, и сердце бьётся немного сильней.

― Semnadtsat’, ― не унимается тип. ― Rassvet.

Джим думает, что это, наверное, по-русски. Он вряд ли знает русский. Тип впечатывает каждое слово веско, как пулю в молоко. В голове пусто и звонко, тело незаметно перетекает в небрежную позу, из которой легко развернуться, прикрыться левой и бить правой.

Холл около лифта пуст, и это значит, что тип подгадал момент. График никого до добра не доводит. Интересно, этот придурок додумался отключить Джарвиса?

― Gruzovoj vagon, ― заканчивает тип. Смотрит. Ждёт.

Да он же чокнутый, понимает Джим. В пустом холле даже охраны нет, а Джима неслабо приложило головой в горах. В сознании катится по склону камешек, шуршит осыпь, цепляя булыжники. Пульс стучит, как рельсы под товарняком, несущимся под откос. Кровь грохочет в висках.

― Sam ty shtopanyj gondon. ― Джим еле слышит себя за воображаемым обвалом. Он зажмуривается, сжимает кулак, а когда открывает глаза ― типа уже нет.

Просто нет, и даже лифт не тронулся с места. Может, тут никого и не было. Только мелко подрагивают пластины протеза.

Вечером Джим договаривается с Чарли, что подменит его, чтобы тот мог выйти вместо Торреса. Проезжает на метро две лишние станции, переходит на другую ветку, едет куда глаза глядят и возвращается в квартиру на три часа позже обычного.

Полночи гуглит и убеждается, что совершенно точно не знает русский. Набор слов, сказанных типом, так и не получается сложить в осмысленную фразу. Собственные ― выходит, хоть и не сразу.

Может быть, так ругался кто-то в Афганистане. Там же были русские? Джим не собирается врать сам себе: русские ушли из Афганистана лет тридцать назад. Он не знает, где подцепил эту фразу.

Ему хорошо, как не было давно. Как будто асфальтовый каток проехал, сминая и выдавливая всё напускное. Он знает, что убил бы типа, если бы тот не ушёл, хотя и не знает за что. Ещё одна вещь, которую не стоит говорить доку.

Ему снятся гулкие своды пещер, грохот выстрелов, шум обвала. Камень крошится в пальцах, пахнет порохом и горячим металлом. Крики, мольбы, команды.

Ему снятся беспомощность и страх, электрические вспышки под веками. Удары, приказы, сухой и кислый вкус озона.

Снится лабиринт, уровни и переходы, повороты и тупики. Он ― крыса, ломающая зубы о стальную решётку, в кровь стирающая лапы. Лабиринт такой огромный, что бегать в нём можно полвека. Лет семьдесят можно.

Выход наружу ― только прогрызть.

Старк говорит, в его небоскрёбе пуленепробиваемые стёкла. Джим скептически хмыкает: где бесполезна винтовка, поможет гранатомёт. Он мысленно расчерчивает коридоры на квадраты и старается пореже оказываться в простреливаемых.

Самое безопасное место в здании — мастерская Старка. Здесь нет окон и куча проверок на входе. И не висит тревожная тишина: гудит вентиляция, пищат приборы, шипит пневматика, звенит металл.

Джим приходит сюда, когда Старк хочет поковыряться в протезе. И когда от постоянного напряжения, отслеживания, контроля начинает болеть голова. Поначалу под предлогом сбоев в работе протеза, потом Старк перебивает его на полуслове:

— Мастерская и реакторный зал. — Закатывает глаза и поясняет: — Выдержат пару нападений инопланетян. В зал, уж извини, никак. В мастерскую можешь приходить.

Док говорит, Джима шарахнуло взрывом, аж память отшибло. Он контужен, а не идиот. Старк не того полёта птица, чтоб запросто ходить к нему в мастерскую поболтать, прихлёбывая кофе.

— Почему? — спрашивает Джим.

— Потому что я славный парень. — Старк картинно разводит руками и надувает губы: — Никто не верит!

Джим смотрит на него секунд сорок. Старк раскладывает отвёртки в ряд по размеру.

— Когда я вернулся, — говорит он, — врач сказал, что у меня посттравматический синдром. Тревожное расстройство. Нужно пить меньше кофе, больше таблеток и смотреть семейное кино.

— И как, помогло? — Джим не особенно верит в пользу кино. Таблетки он каждое утро после завтрака аккуратно кладёт в рот, доходит до раковины и сплёвывает, пока чистит зубы.

— Меня чуть не убил в собственном доме собственный партнёр по бизнесу. — Старк раздражающе тарабанит пальцами по верстаку. Генератор на его ладони поблёскивает в свете ламп. Джиму нравится это злое «чуть». «Чуть» не считается.

— У тебя тут есть оружие? — интересуется он.

Старк широко ухмыляется и качает головой ― ни да, ни нет:

— Здесь всё — оружие. Джарвис позаботится, чтобы ни один винт не остался без дела.

После работы Джим смотрит пару детских фильмов и несколько серий «Утиных историй». На ближайшей встрече говорит доку, что заинтересовался семейным кино по совету коллег. Молчит о том, что ему понравилась Поночка. Она немного похожа на девочку без переднего зуба, которую док записал в глюки.

Ему снится, что на тренировке он прикрылся и упустил момент для атаки. А теперь стоит на карачках, и чьё-то тяжёлое колено раз за разом впечатывается в пах. Шевелиться нельзя, или вместо колена будет ботинок.

― Видишь, ничего такого, ― говорит запыхавшийся голос. ― Можешь, когда захочешь. А в драке всего-то разок подставиться. А ну, поднимайся, повторим пройденное.

Ему снится, что он изворачивается, уходит от удара и бьёт, с хрустом вминая окровавленный нос в чью-то рожу.

Этот сон из тех, когда знаешь правду. На самом деле подставлялся, пока не отработал приём, а бить на тренировке в полную силу ему нельзя. Его ― можно.

Джим думает, что живёт не свою жизнь. Ненастоящую. Она болтается, как чужие разношенные штаны: не на той дырке заломан ремень, не там вытянута ткань на коленях.

Раз он даже проговаривается Старку. Тот молчит, пьёт остывший кофе и кривится от горечи.

― В настоящей жизни, ― говорит он наконец, ― вертушка прилетает слишком поздно. Никому нет дела, что ты в плену. В настоящей жизни даже лучший друг не спешит тебя спасать. А когда ты возвращаешься, попадаешь под суд. Тебя пытаются разобрать на части, изучить и приладить в ряд где-то между «Стингером» и «Иерихоном». Оно тебе надо?

― Друг? ― переспрашивает Джим, чтобы не молчать.

Старк закатывает глаза.

― Джо и Джерри. Кирк и Спок. Фродо и Сэм. Капитан Америка и… ― он сам себя обрывает. Джим непонимающе хмурится. ― Проехали, ― ворчит Старк. ― Мы с Фьюри и так друг друга еле терпим.

Кто такой Фьюри, Джим не знает, но не похоже, чтобы Старк был готов его просветить.

Джим находит фото Капитана Америки, когда косой дождь бьёт в оконное стекло. Стучит жесть, заглушая уличный гул. Групповой снимок после удачной операции: костюм в подпалинах, гарь на лице, руки сжимают щит, пронзительный взгляд сквозь прорези маски. На заднем плане кто-то победно поднял оружие над головой, двое в пыли и саже стоят, закинув руки друг другу на плечи. Сержант рядом с Капитаном сидит вполоборота и с такого ракурса кажется похожим на Джима.

Джим думает, что Старк видел это фото. Что это такой юмор ― раскрасить протез как щит Капитана. Что у людей на фото была своя жизнь, свои сослуживцы, свои друзья ― реальные, не воображаемые.

И что Морита, идиот, чуть не утопил на переправе винтовку. Джим закрывает страницу раньше, чем успевает обдумать эту мысль. Ладно воображаемый друг, но воображаемые сослуживцы ― это перебор.

Он ищет свой отряд, фото тех, с кем служил в Афганистане. Равнодушно смотрит в чужие лица. Может быть, мало знал их до плена, не успел сойтись ни с кем близко. Может быть, док прав насчёт диссоциации.

Ему снится прокуренный бар, форма на парнях старая, как в фильмах про Вторую Мировую; на девушках ― узкие юбки и жакеты, больше похожие на кители. У парня, что сидит рядом, лицо задохлика и мускулы Капитана Америки. От него пахнет потом и пивом, над губой порез от бритвы.

― Мне казалось, ты был меньше, ― говорит Джим. Этот сон из тех, когда знаешь, что спишь.

Капитан Задохлик в ответ смотрит пристально и молчит, как будто Джим должен что-то понять сам. Как будто он сможет.

― Иди, потанцуй, ― кивает на девушку в платье. Мелкий блеклый цветочек удивительно ей не идёт, ― ты же любишь.

― Она мне не нравится. Сам знаешь.

Капитан Задохлик зажмуривается.

― Не здесь. Иди потанцуй. Пожалуйста.

На девушке ботинки на толстой подошве, лицо изрыто оспинами. Она прекрасно танцует, легко и живо, и улыбается так светло, словно включили фонарь.

Капитан Задохлик пьёт кружку за кружкой. А потом не пьёт, сидит смурной, глядя в недопитое пиво, и отбивает пальцами ритм. Постоянно сбивается, не попадает в такт.

Хочется бросить девушку посреди чёртова танца и накрыть несуразно большую руку своей, обнять, ткнуться лбом в плечо. Хочется, но вроде как нельзя? Не здесь.

Продавец из бутика на четвёртом этаже всегда здоровается с Джимом при встрече. Предлагает купить смартфон со скидкой. Джим достаёт подаренный Старком и показывает, как играть в Angry Talibs. Парень смеётся немного натужно. Его зовут Энди, он не служил. У него светло-голубые глаза и мелированные широкими прядями волосы. Талия такая тонкая, что Джим мог бы сомкнуть на ней пальцы.

Он приглашает Джима в суши-бар. Суши ― комок липкого риса, завёрнутый в водоросли. Джим отказывается есть их по доброй воле. Энди расстроен, Джим неловко сжимает его руку в ладонях, гладит пальцы.

А потом они обжимаются в сортире, и гуляют, держась за руки, по парку, и едят на ходу острые тако, и перемигиваются в метро.

Первый поцелуй жгучий от перца, первая пуговица поддаётся с трудом. Энди слепо шарит ладонями, тянет рубашку.

― Оставь, ― бормочет Джим. Изуродованное плечо ― не самое возбуждающее зрелище. ― Я не в форме… после, ― он неопределённо машет рукой, потому что кто в здравом уме станет говорить о талибах на свидании?

― Неважно, ― шепчет Энди, ― руки-то у тебя на месте. Ты такой классный.

Всё катится к чёрту, когда Энди наконец расстёгивает на Джиме рубашку и видит протез. Его подвижное лицо кривится, выражения сменяются одно за другим.

― Мне жаль, ― выдавливает Энди.

― Мне тоже. ― Джим застёгивается торопливо, на половину пуговиц. ― Спасибо за вечер. Увидимся.

Он не помнит, как ходил на свидания до армии, но, должно быть, ходил: знает, когда пора прощаться.

На улице моросит дождь, у подъезда разбит фонарь. Энди живёт в какой-то дыре, Джим выбирается проулками и проходными дворами.

У метро его встречает шпана. Возможно, Джиму стоит повнимательнее вчитаться в собственное досье: для снайпера он слишком хорошо знает, как перебить этим парням хребты, не сходя с места. Спецназ? У парней хорошая чуйка, они сматываются так же быстро, как появились.

Открывая дверь в квартиру, Джим не чувствует себя живым. Движения механические, выверенные, мыслей нет. Не сразу вспоминает, что можно включить горячую воду, а потом он уже чистый, хоть и продрогший.

Он обходит помещение, смотрит, не появилось ли новых датчиков и камер, проверяет метки на окнах. И только когда поднимает ролету и видит ржавую трубу, внутри наконец отпускает. Один прыжок с подоконника ― и вот он, отходной путь. Можно уйти в любой момент. Он сам закрепил трос, это не по заданию. Джим замирает, хмурится. Пожалуй, он всё-таки служил в спецназе.

А потом понимает, что проебал свидание с симпатичным парнем. Не вписался в ожидания. Оказался уродом. И даже нормально поговорить об этом не смог, сбежал.

Дождь всё ещё идёт, Джим высунулся из окна наполовину, пока рассматривал трубу, одежда сырая. Джим не уверен, почему у него мокрое лицо. Да пошёл док со своей диссоциацией. Пошло оно всё.

― Нахера ты сделал её такой страшной? ― рычит Джим на следующий день. Старк считает, что тянется за своей любимой перчаткой незаметно. Слишком медленно, Джим успел бы добраться до него раз пять. Он даёт Старку время надеть перчатку, раз тому так спокойнее.

― Старая немецкая разработка, ― кривится Старк. ― Я исправил что смог. На дизайн, прости, не хватило времени. ― Ему не жаль, ему досадно, что сделал что-то недостаточно гениально. Это же Старк.

― ГДР-овская? ― бесполезно уточняет Джим. ― Оттуда звезда?

― Вроде того, ― снова морщится Старк. ― Но я перекрасил. Вышло не хуже, чем у Говарда, а? О, или ты не в курсе, что отец делал щит для Капитана Америки?

Вышло ужасно, и у Говарда тоже ― Джим видел фото и игрушечные фигурки. Он не говорит этого вслух. Как не признаёт вслух очевидное: в действительности рука хороша, просто это не та красота. Не для всех. Она похожа на хорошую винтовку или удобный скальпель. Немцы знают толк в таком дизайне. Наверное, Старк доработал что-то внутри. Может быть, рука щёлкала при движении, как шестерня или зубчатая рейка.

― Эй, Сержант Америка, Земля вызывает, приём, ― Старк машет рукой. ― У тебя ведь что-то было в армии? Ну, раз ты сейчас?..

Джим втягивает воздух. Вопрос внезапный, похоже, Старк просто хочет сменить тему. Выдыхает медленно. Потому что да, наверняка Старк прав, у Джима что-то было. А он забыл.

― Ага, ― механически кивает он и поднимается, чтобы уйти.

― Да ты шутишь! ― несётся ему вслед вместе с присвистом.

Чего так орать? Можно подумать, Джим выебал этого их Капитана Америку. Или, на худой конец, старшего Старка.

Вечером он просматривает фотографии сослуживцев снова. Кто из них? Он знает эти фото. Помнит лица, имена, звания. Он не знает этих людей, их голоса, их тела. Может быть, на самом деле он служил с теми, чьи имена и фото появятся в интернете лет через пятьдесят.

Ему снится горячая земля. Узкий уступ скалы присыпан щебнем, одно движение ― и звук разлетится по всему ущелью. Он не двигается, глядя в прицел раскалённой винтовки. Жар пробирает до костей, обжигает изнутри.

Ему снится ледяная вода и стылый кафель. Холодные руки в перчатках. Раскрытое напоказ тело.

― Чисто, ― говорят за спиной. ― На этот раз никаких сюрпризов.

― Думаешь, он правда может спрятать там оружие?

― Однажды протащил на базу складной нож. Я бы даже не удивился.

― А беретту сможет? Я б проверил. Эй, приятель, не дёргайся, она заряжена.

Он просыпается от звука и боли. Перекатывается, сворачивается клубком. Хлопок лопнувшей шины ещё звенит в ушах, визжат тормоза, скрежещет смятый металл.

Металлические пальцы впиваются в живот, пластины болезненно давят. За окном успевает взвыть полицейская сирена, пока Джим вспоминает, как управлять протезом и разжать кулак.

Грохочет эвакуатор. Подушка мокрая от слюны и слёз.

У беретты угловатая рамка и торчит скоба. А когда пропихивают рукоять, кажется, что курок вот-вот вспорет внутренности.

Джим не хочет думать, откуда он это знает.

Может быть, ему вовсе отшибло мозги взрывом. Может быть, в его дырявой памяти самое место глюкам. Но в его снах никто не говорит на пушту, а в подземных тюрьмах прекрасная вентиляция, и кровь вперемешку с дерьмом течёт в сливную решётку.

Вторая попытка выходит немногим лучше. Стэну под тридцать, у него сильные жилистые руки, серые с прозеленью глаза и шрам от грубо наложенного шва на челюсти. Его квартира пропахла табаком, а дверь стоило бы смазать ― скрипит.

Он достаёт бутылку виски и спрашивает, можно ли Джиму выпить за знакомство. Джим кивает, неловко пожимает плечами: алкоголь его не берёт, наверное, взрывом в мозгу какой-нибудь нужный для этого центр заклинило. Он залпом опрокидывает первый стакан и долго вежливо цедит второй, чтоб не переводить выпивку попусту.

— Может, и к лучшему, что ничего не помнишь. — У пьяного Стэна тухнет взгляд, у губ ложатся тяжёлые складки. — Я вот помню каждого. Всех, кого там оставил. По ночам снятся… как будто я могу что-то изменить. — Он бьёт кулаком по столу. Звякает, покачнувшись, пустая бутылка.

Они курят, распахнув окно, пока в доме не кончаются сигареты. Пьют горький растворимый кофе, и Джим молчит о том, что кофе и так, кажется, въелся в его кожу намертво. Обнимаются у порога, и это по-настоящему тепло, хорошо. Как обнимаются с тем, кого больше никогда не увидят.

Домой Джим идёт пешком по ночному городу, наплевав на светофоры на пустых перекрёстках. Ветрено, он поднимает воротник куртки, прячет руки. А потом понимание встаёт перед ним, словно стена: он так и замирает одной ногой на бордюре, второй ― на проезжей части. Он может купить шарф. Свитер. Он больше не носит форму, и никто не приказывает ему, что надевать.

Тормозит машина. Джим отступает, подбирается. Вынимает из кармана металлическую руку.

— Эй, подвезти? — окликает его немолодой таксист, высовываясь из окна. — Вам куда?

Джим сутулится, молча садится в машину. Бурчит адрес за пять кварталов от дома и всё равно всю дорогу краем глаза наблюдает за таксистом.

Ему снится, что говорят по-немецки.

― Как вы собираетесь его контролировать, Арним?

По вживлённым электродам течёт боль, дёргаются мышцы. Рука поднимается против воли, как у марионетки. Он пытается, почти преодолевает эту силу, а потом другой голос раздумчиво произносит:

― Добавь немного. Только за пределы шкалы не выходи.

И сил не хватает больше ни на что.

Ему снится, что говорят по-русски.

― Чушь какая-то! Кто за ним будет бегать и кнопки нажимать? Он что, вообще не способен работать автономно?

Немолодая, но ещё крепкая женщина проверяет фиксаторы, подкручивает ручки аппаратуры. Её тяжёлые пшеничные с проседью волосы уложены коронкой, её голос звучит размеренно и монотонно.

Желание

Ржавый

Семнадцать

Рассвет

Каждое слово рвёт его на части, каждое оставляет брешь. Он думает, что это хуже электродов. Что слова никогда не кончатся, их наверняка целый словарь. А потом мыслей не остаётся совсем.

В комнате на стене висит распечатка из порнокомикса: Капитан Америка с членом размером чуть меньше щита. Соседнюю страницу с полураздетым кордебалетом Джим тоже распечатал: у чёрненькой во втором ряду отличные сиськи. По ночам он включает настольную лампу и в приглушённом свете разглядывает чёрненькую, прикидывает, какой бы она была не нарисованная, а настоящая.

А потом зажмуривается, суёт руку в трусы и представляет, что сделал бы с ним Капитан Америка таким-то прибором. Первые разы это грязно и стыдно, у Джима не стоит, он мог бы разве что подставлять Капитану дырки.

Месяца через два Джим мечтает о том, как держал бы этот здоровенный член в руке, скользкий от смазки, горячий и твёрдый, с рельефом вздувшихся вен. Чувствует под пальцами влажную кожу, стонет от удовольствия, сжимая кулак, и хрен с ними, с жучками.

У него падает от внезапного понимания: член настоящий. Его собственный. И боже ж ты мой, таким и Капитану вставить не стыдно.

Он натягивает трусы, тушит свет и поднимает ролету. Фонари слепят, звёзд не видно, но луна ― огромная. Если приоткрыть окно на полдюйма, из щели тянет, и от этого всё делается реальней, ощутимей. Джим думает, что это смешно: у него воображаемый друг и воображаемый любовник. Воображаемый Капитан Америка.

А потом ржёт в голос, потому что эй, его босс ― Железный Человек. Настоящий.

Ему снится, что говорят по-английски.

― Он что, ещё и идейный? Срань господня, зачем нам коммунист?!

― Как будто у меня был выбор. Он единственный в своём роде. Подумайте лучше, как обнулить старые настройки.

Он рвётся, страх и ярость схлёстываются внутри. Губы в кровь, под правой рукой гнётся сантиметровая сталь. Он проваливается в темноту, остаются только вспышки молний и треск разрядов. Никаких чувств.

Ему снится, что говорят по-английски.

― Что вы будете с ним делать? ― Резкий голос кажется знакомым.

― А есть варианты? ― Пожилой негр с повязкой на глазу складывает руки на груди. ― Кроме Рафта, я имею в виду.

Это сон, в котором внезапно пропадает звук, а лица оказываются слишком близко. Зубы у Старка сжаты, на скулах желваки. Он едва размыкает губы, прочесть удаётся отдельные слова:

«с ума»

«фашисты»

«мой отец»

«сержант Барнс»

― Чем только не приходится заниматься на этой работе. Как бы не стать доктором Франкенштейном, ― говорит негр вслух. ― Думаю, сможем слепить новую личность, от старой мало что осталось. Как нынче принято спрашивать, Афганистан или Ирак?

У Старка двигаются губы:

«человек»

«хуже Гидры»

«Америка»

― Или Рафт, ― повторяет негр. ― Я не могу рисковать.

Свет кружит пятнами, сотни солнечных зайчиков в комнате без зеркал и окон. Ему кажется, электроды снова впиваются в мозг. Ему кажется, монотонно говорят по-русски. Ему кажется, огненный обруч вплавляется в виски. Он говорит взахлёб, давясь словами, но его не слышат.

А потом ему ничего не снится, потом он ничего не помнит.

Он просыпается в чужой квартире, снятой неприметным агентом, оплаченной Тони Старком. Его зовут Джим, он подорвался на мине в афганских горах, потерял руку, память и документы.

Конфабуляции и псевдореминисценции, вот как называет эти штуки док. Глюки памяти. Расспрашивает, допытывается, что именно помнит Джим. Твердит, что опасно путать реальность и воображение.

Может быть, у Джима глюки, но он пока не сошёл с ума. Он говорит доку, что помнит маковое поле, скалы, солнце и взрыв, а потом ― ничего.

Льёт дождь, толпа, как гигантская черепаха, прячется под панцирем разноцветных зонтов, когда воображаемый мир Джима разбивается.

Новость на всех телеканалах, ролик крутят даже на билбордах: визг тормозов, зеваки на тротуарах, парень в белой футболке растерянно озирается по сторонам. Вылитый Капитан Задохлик. Навстречу ему идёт одноглазый негр, совсем как во сне. Джиму не по себе от того, как он приближается со всех сторон, со всех экранов.

― Кэпа разморозили, ― говорит Старк, и морщин на его лице как будто делается больше. Он не говорит «нашли». Нашли, видимо, уже давно.

― Что с ним теперь будет? ― спрашивает Джим. Для него это словно вытащить в реальный мир Винни-Пуха. Он не верит, что мир будет добр к Кэпу.

― Спроси у Фьюри, ― огрызается Старк неожиданно зло. ― Забудь. Не спрашивай. Только тебя там сейчас не хватало. Слышал когда-нибудь, что у нас свободная страна? Тоже забудь. ― Он рубит фразы коротко и зло, выглядит устало. Срывает резьбу у винта и корёжит шлиц. Утыкается лбом в сложенные руки. ― Не за это Кэп воевал. И ты тоже, между прочим. И Говард себя угробил не ради того, чтоб одни люди дёргали других за ниточки.

Когда Джим уходит, Старк пьян в стельку. Вокруг суетятся роботы, растаскивают в стороны всё острое, горячее и едкое.

― Джарвис, ― говорит Джим уже на пороге. Он не привык общаться с думающей машиной за все месяцы знакомства со Старком. ― Джарвис, кому можно… Кто-то должен придти. Кто-то свой.

― Я скажу мисс Поттс. Благодарю за заботу, сержант.

Джиму кажется, он что-то забыл. Что-то важное про Кэпа. Не задохлика из снов, а того, настоящего.

― Как зовут Капитана Америку? ― спрашивает он.

― Согласно моим данным, ― у этой машины слишком живой голос, он звучит со странным участием, ― Капитан Америка ― кодовое имя Стивена Гранта Роджерса.

«Стив», ― думает Джим. Стив Роджерс. Ему нравится.

В третий раз должно повезти. Этого парня Джим выбирает тщательно. В профиле на сайте знакомств написано, что Джош проработал охранником десяток лет, должен быть не из пугливых. Не служил, и вряд ли его накроет армейскими воспоминаниями на весь вечер. У него накачанное тело и открытое лицо, смешная короткая чёлка и длинные ресницы.

Джим пишет ему, что потерял руку на службе. Пишет, что у него давно никого не было. Что предпочёл бы сперва посидеть где-нибудь за кофе или пивом. Джош не возражает, он парень простой, его устраивает ближайший «Старбакс», кофе и салат. Похоже, он следит за здоровьем.

Джош рассказывает о своём боссе, начальнике охранной службы банка. Изображает сценки в лицах, и это на самом деле смешно.

― А я техник по кофейным автоматам, ― говорит Джим легко. Сегодня всё получается просто. ― Шланг туда, шланг сюда, промыть воронки, досыпать сахар. Ничего такого.

― А твой босс? ― спрашивает Джош.

― Уверен, он спит в обнимку с кофеваркой, ― смеётся Джим. Что-то внутри говорит ему притормозить. ― Хотя сам я не видел, конечно!

Старк странный. Навязчивый, резкий, порой склочный. Старк научил его играть в Angry Talibs и пускает в свою мастерскую. Джим знает, что Старк его боится, что не снимает при нём перчатку, хотя работать в ней неудобно. Что Старка тоже переломало, и если загнать его в угол, лоск слетит и останется та же отчаянная крыса, какой чувствует себя порой Джим.

Джим не хочет говорить об этом с кем-то, кого видит в первый раз.

― Большое упущение! ― хохочет Джош. ― Я бы вот предпочёл в обнимку с тобой. И не спать, ― он играет бровями.

Они оказываются в сортире, не сговариваясь. Тело Джоша крепкое, мускулистое. Руки ― жадные. Никаких поцелуев, это всё не всерьёз, так, быстрая разведка боем. Джим позволяет толкнуть себя к стене, расставляет ноги. Хорошая, устойчивая позиция хоть для защиты, хоть для атаки. Джош расстёгивает на нём рубашку, его пальцы подрагивают от нетерпения, путаются в пуговицах и петлях.

Его дыхание срывается, когда он распахивает полы.

― Можно потрогать, да? ― он тянется к шрамам на плече, где соединяются металл и плоть.

Джим напрягается. Недавней лёгкости как не бывало.

Он знает, что шрам уродливый. Что металлическая рука должна пугать нормальных людей. Он думает, что со всем этим ― протезом, шрамами, привычкой размечать пространство на квадраты ― можно мириться ради чего-то… не то чтобы любви, но чего-то, что больше, чем секс.

Он думает, что мог бы рассказать о Старке, сломанном смартфоне, брошенной на стоянке машине, шпане у метро. Не сегодня, не всё сразу, но когда-нибудь. Кому-нибудь. Какому-нибудь странному задохлику, только настоящему, не из фантазий и снов.

― А отстегнуть его можешь? ― дрожащий возбуждённый голос швыряет Джима обратно в сортир «Старбакса».

― Зачем? ― Внутри что-то выключается, и снова становится легко, только по-другому. Джош ему не противник, но Джим знает, куда отступить и как бить, чтоб всё закончилось быстро, в пару ударов.

― Хочу посмотреть. Это круто, ― бормочет Джош. Не понимает, не чувствует. Хреновый из него охранник.

― Лапы убрал, ― говорит Джим. ― Пока я не сделал тебе так же круто, но без протеза.

Уходя, он рвёт на Джоше джинсы. Тянет за пояс вниз и в стороны, пока ткань не расползается по швам. Пусть как хочет выбирается отсюда с голым задом.

Это глупо, по-детски, Джим понимает. Он чёрт знает сколько пробыл в плену, и там его не учили хорошим манерам. Он мог бы оставить Джошу штаны, но сломать руку или свернуть шею. Джим уверен: док бы тоже предпочёл порванные штаны. Он что-то толковал про управление гневом.

Ему снится, что между ним и задохликом ничего нет. Брезент армейской палатки, вой ветра, треск костра. Тёплое плечо, дыхание в волосах, кольцо рук. Перекличка часовых в ночи, пересвист дроздов.

― Как ты меня нашёл? ― спрашивает он в воротник куртки.

Ему снится, что он другой человек с другим именем. И задохлик тот же, но другой, ручищи как у Капитана Америки. Пальцы вздрагивают и сжимаются, комкают ткань.

― Если бы я тебя не нашёл, я бы умер. ― Он не говорит «наверное». От этого холодок по спине. Просто «я бы умер».

Не смешно.

Он мог бы рассказать этому Капитану Задохлику, что не играет в Angry Talibs и что его тошнит от дорогого кофе. Что когда в дело идёт гранатомёт, в комнате нет безопасных квадратов. Что ему так хотелось убить типа со странными словами, а неприметного агента ― меньше.

Он мог бы показать ему шрам, и протез, и перекошенные плечи; и сказать: «Теперь я такой. Прости».

Даже если бы между ними ничего не было, кроме тёплого плеча и переплетённых пальцев, шёпота в темноте и дыхания на щеке.

Но это не то, что говорят воображаемым друзьям.

Назавтра Джим чувствует себя разбитым. Он собирается на семьдесят седьмой, толкает в лифт тележку с расходниками и инструментами. Двери съезжаются, лифт трогается, и его накрывает тошнотворной паникой, как не накрывало уже давно.

Джим сжимает кулак, дожидаясь, когда лифт остановится. Представляет, как выходит в холл, кивает снующим клеркам, извиняется, отключая автоматы на время обслуживания, рассказывает, где ближайший включенный. Док говорит, что это снижает тревожность: ничего неожиданного, никакой пугающей неизвестности.

Не срабатывает. Джим стискивает пальцы сильней, ногти впиваются в ладонь.

— Стоп. — Он хлопает по стенке рядом с панелью ручного управления. — Джарвис, останови!

— Да, сержант. Лифт между семьдесят пятым и семьдесят шестым этажами. На каком этаже вы хотите выйти?

— Семьдесят шестой, — выдавливает Джим.

Лифт дёргается и останавливается, распахивает двери. На этаже безлюдно и тихо. Джим прислоняется к стене, выпуская ручку тележки. Его слегка мутит, и он вдруг понимает, что семьдесят шестой — именно то, что сейчас нужно. После вчерашнего он не хочет никого видеть. Имеет он право на маленькую паузу, в самом деле? Даже если это не по плану. Док любит графики и рутину, Джим их едва выносит.

Он идёт вдоль закрытых дверей конференц-залов и пустых комнат для совещаний, толкая тележку. Семьдесят шестой — то густо, то пусто. То толпа, то ни человека, и автоматами пользуются так же. Завтра после обеда пресс-конференция, рабочая группа будет толочься тут с самого утра. Лучше перебрать автоматы сегодня.

У первого автомата что-то не так с электроникой, Джим в этом не спец, надо электронщикам сказать. Перемкнуло где-то? Или микросхему перепрошили.

― Джарвис, ― спрашивает он для проформы, ― когда меняли программу мокко?

― По моим данным, в последние два года изменения в программу приготовления мокко не вносились, ― отвечает ближайший динамик. ― Хотите, чтобы я разархивировал более ранние логи?

― Нет, плюнь.

Он снимает воронки, чтобы помыть, когда под ноги с потолка падает клочок огнетушащей пены размером… с плевок. Господи, у этой машины есть чувство юмора.

На третьем автомате глаз замыливается, начинает казаться, что чёртова программа мокко сбоит везде. Какой-то лишний скачок напряжения в сигнальном кабеле. Может, так и раньше было, просто не замечал. Это же башня Старка, даже кофейные автоматы с выкрутасами.

Четвёртый автомат варит кофе без всяких посторонних сигналов.

Это скверно, думает Джим. Сквернее только если…

― Джарвис, сравни программы мокко всех автоматов на этаже.

Пауза тянется, как будто Джарвис скептически молчит. Запрос слишком простой для такого времени ожидания.

― Программы идентичны, сержант, ― наконец произносит Джарвис и выделяет голосом: ― по моим данным.

Самокритичность ― лучшее, что Старк дал этой машине. Джим бросает возиться со шлангами и воронками. Этаж огромный. Тридцать восемь кофейных автоматов. Он проверяет ещё пяток. Ему не нравится то, что он видит.

― Джарвис, схему расположения автоматов, семьдесят шестой этаж.

Он смотрит на линии и точки, спроецированные на стену, а потом разбивает чертёж на квадраты. Мысленно отмечает на схеме сбоящие автоматы и зажмуривается.

Ему стоило бы подумать: «Задача не для техника». Он думает: «Не для снайпера».

Чертёж-паутина. Сотовая сеть. Распределённая структура, сигнальные нити. И где-то тут…

Он выбирает автомат из ближайшего квадрата. Шесть метров от двери конференц-зала Б. Дверца открывается с тихим щелчком, и Джим выдыхает. Он знает, что найдёт, но пока не знает где. Не в блоке управления, слишком очевидно. Не в центральном устройстве, эта железка всё ещё должна быть способна сварить кофе.

Он отключает шланги, снимает бункеры. У него теперь хорошая память. Он не касался панели, закрывающей воздушную систему. На пыльной поверхности отпечатки не его пальцев.

― Джарвис, ― говорит он, и это выходит как вчера ― легко, само собой, ― семьдесят шестой заминирован. Скажи Старку. Перекрой доступ. Эвакуируй людей с семьдесят пятого и семьдесят седьмого. И экранируй тут нахрен всё, что сможешь.

Джим смотрит на неё, узкую плату, прилепленную над соплом вытяжки, когда слышит гул репульсоров и шаги. Кого ещё Старк притащил? Тут нужна часовая отвёртка, с собой такой нет. Но если Джим рассчитал правильно, достаточно будет вывести из строя микросхему.

Он шарит вслепую в поисках пинцета. Проверяет, куда тянется кабель питания. Ставит губки пинцета по бокам микросхемы.

― Что тут происхо… ― раздаётся позади. Рука у Джима не дёргается только потому, что она металлическая. Он слышит этот голос впервые. Он узнал бы его из тысячи.

― Кэп, притормози. Джарвис, отчёт по ситуации.

Неодолимо тянет обернуться. Нельзя дать пинцету соскользнуть. Широкий шаг за спиной. Второй, третий.

― Кэп… ― снова начинает Старк.

Два барана.

— Отойди, Стиви, — говорит Джим, не думая, потому что этот придурок сейчас сунется под руку — и пиши пропало. И потому что, если тут всё рванёт, лучше бы Стиву быть подальше.

Шаги, слава богу, замирают. Джим выдыхает и сжимает пальцы. Треск кажется оглушительным в наступившей тишине.

Джим оборачивается. И… чёрт. Привет, Капитан Задохлик. Лицо Стива Роджерса плывёт перед глазами, двоится — моложе, старше, худое с заострившимися чертами, нахмуренные брови и сжатые губы с плакатов — и накладывается само на себя. Рассмотреть не получается. Джим смаргивает: пыль, глаза слезятся. Кажется, сминает левой рукой диспенсер.

— Баки… — произносит Стив Роджерс одними губами. И так и остаётся стоять с открытым ртом.

— Какой ещё, к чёрту, Баки? — спрашивает Джим.

Ничего не закончилось. Он даже не уверен, что вычислил все управляющие устройства. Нужно их деактивировать, а потом перебрать все автоматы. Найти взрывчатку, тут зарядов шесть, похоже, не меньше. Нужно…

Они ведь сказали, Джим был снайпером, не сапёром? Он не должен распознавать штуки вроде распределённых систем управления минами.

А Капитан Америка не должен смотреть на него так, словно вдруг зацвело сухое миндальное дерево.

Старк поднимает руку, чтобы потереть висок. Вряд ли у него получится в костюме.

— Джарвис, у нас проблема, — говорит он напряжённо. Переводит взгляд с Джима на Роджерса и обратно. — Или нет. Может, Фьюри пора уволить половину аналитиков. Джим, скажи честно: нет желания кого-нибудь убить?

Несколько этажей взлетели бы завтра на воздух, стоило кому-нибудь взять мокко в автомате, и обнаружилось это по чистой случайности. Да уж, определённо проблемы.

― Не больше, чем обычно, ― говорит Джим машинально. Ну, это правда: снова очень хочется убить типа с русскими словами. Дважды, если это он устроил такое в Джимову смену.

— Баки, — беспомощно повторяет Стив Роджерс.

Джим сглатывает, в горле першит. Его зовут Джеймс Бьюкенен Барнс. Ему не нравится, когда его зовут Джеймсом. Его второе имя легко сократить, просто раньше не приходило в голову.

Он был сержантом, снайпером.

Сто седьмого пехотного полка, расформированного ещё до начала Афганской кампании.

Он был кем-то ещё. Лягушкой на столе. Крысой в лабиринте. Он наконец-то прогрыз выход?

— Я знал его, — хочет спросить Джим. Голос подводит, вопроса не получается. Глупо: все знают Капитана Америку. Джим не помнит, чтобы в детстве читал комиксы о нём. Только порно уже потом. У него был воображаемый друг-задохлик с точно такими глазами.

У него был командир с такой морщинкой между бровей.

Он чуть руки не стёр, дроча на парня с такой задницей.

Джим бы сдох ради него, если б понадобилось.

Это как в клинике в самом начале, только хуже: влетаешь в незнакомую жизнь на середине, а она ― твоя. Хотел бы он повидать того Фьюри. Аж кулак чешется.

— Давайте без драм, парни, вы и умереть-то оба толком не успели, ― Старк вздыхает и неопределённо машет рукой: ― Я бы сразу перешёл к той части, ну, знаете, где «я был и всегда останусь твоим другом». Что? Вы не смотрели «Звёздный путь»? Кэп, ты безнадёжен. Вы оба.

Роджерс… Стив медленно моргает, морщинка становится глубже.

— Теперь это так называют? Я думал… мне сказали, теперь за это не сажают.

Старк пытается закрыть глаза рукой. Перчатка грохочет о шлём.

— Точно, — кивает Джим. Собственное имя кажется неуютным, неправильным. — В другой раз я бы пригласил тебя на кофе…

Он оглядывается на развороченный автомат. Чувствует себя неловко и глупо. Он не помнит, как ходил на свидания до армии, но уверен, что раньше не звал никого на совместное разминирование.

Стив Роджерс неуверенно поднимает руку и опускает, стискивая пальцы. Как будто хочет, но не решается коснуться.

― Считай, что уже. Только никуда не уходи, ладно? ― Он наконец собирается, чешет в затылке, осматривается по сторонам, хмурится: ― Сколько их тут? Старк, можно мне план этажа на бумаге? Бак… мы быстро.

Он идёт по коридору к следующему залу. Торопится. Дёргает плечом, будто всё время хочет оглянуться. Спину скрывает дурацкий щит, ниже дурацкий костюм не скрывает ничего.

― Мокко не бери, ― ворчит ему вслед Джим. Сержант Барнс. Баки. Что-то смещается внутри, перекалибруется, как пластины протеза. Встаёт на место со щелчком. ― Он тут прескверный, поверь.