«У Месье было триста брильянтовых украшений, сто двадцать — жемчужных, шестьдесят — с изумрудами, пятьдесят — с рубинами».
Ф.Эрланже. Филипп Орлеанский. Регент.

– Я первый! Я первый сказал, что буду маршалом сегодня! Не толкайся, брат. Я первым сказал! Не хочу уступать! Не буду! Не смей! Порвёшь кружева! Хорошо, я поведу кавалерию в атаку. Во славу Франции! В бой!
У Генриетты свалилась туфелька с ноги, растрепалась причёска. Девчонки не понимают, что на войне не хихикают. Глупая гусыня, гугеноты не падают в траву, давясь от смеха. Так не играют! Враги наступают, скрипя зубами от злости, и убегая, не хохочут, а вопят от ужаса.
– Встаньте, Минетта. Будете моим полком. За короля и прекрасных дам!
Брат тоже хорош. Расселся на камне и только выкрикивает приказы. Куда он посылает пехоту? За деревьями прячутся испанцы.
– Защищайтесь, сударь, не смейте смеяться!
– Подождите, Филипп. – Брат никогда не забывает, что он король. У него есть всё. Земля и небо, весь этот парк, вся Франция и любовь матери. У герцога Анжуйского – только остатки. Безделицы, которые брату надоели, не нужны. Захочет – даст, передумает – отберёт. Кто запретит старшему потомку Людовика Святого делать всё что угодно?
– Анжу, посмотрите, возле ручья развалины. Надо послать разведку. Там враги прячут казну. – Людовику, наверное, жарко и надоело фехтовать. Филиппу тоже хочется выпить холодной воды и хорошенько рассмотреть дальнюю аллею, куда они удрали без спросу. Их скоро хватятся, и снова придётся клевать носом за уроками или выслушивать наставления мерзкого кардинала.
От холодной воды ломит в висках. Генриетта пытается набрать воду в ладошки. Тяжёлое платье мешает наклониться пониже. Король галантно подносит ей сложенный чашечкой лист лопуха.
– Пейте, кузина!
Филипп старается спрятать возмущённый взгляд и всё-таки кричит:
– Опять ты первый! Матушка говорит, принцесса будет моей невестой.
– Если я повелю. – У него кривится рот от досады, а в глазах закипают слезы. Он вот-вот заплачет, но Людовик бросает ему платок и добавляет великодушно: – Но я, конечно, прикажу вам пожениться. Ты мой любимый, единственный брат. Я хочу, чтоб ты был счастлив.
– А я? – теперь хмурится Генриетта. – Я хочу быть с вами, сир!
– И ты тоже! Мы прогоним всех врагов и будем жить всегда вместе в прекрасном дворце, не расставаясь.
– И я смогу съесть столько пирожных, сколько захочу? – У принцессы горят щеки. Говорят, мать её настолько бедна, что часто на их столе нет даже мяса, не то что сладкого.
– Я заставлю дворцовых поваров днём и ночью печь для вас сладости, дорогая. – Король великолепен, он всегда думает о своих поданных. Людовик треплет брата по голове, и у Филиппа сердце щемит от счастья. – А тебе, Анжу, я подарю все кружева Франции вместо порванных. Пошли!
Они лазают по полуразрушенному дому, пока солнце не скрывается за кронами старых платанов. Добыча не велика – фарфоровая кукла без одной ноги, треснутый бокал, пустая бутылка. Уже уходя, Филипп поддает ногой прожжённый солдатский котелок и тут же хватает блеснувшую добычу.
– Что там у тебя?
Грязная ладошка нехотя раскрывается.
– Ууу, камешек! Смотри, как светится. – Генриетта приплясывает вокруг Филиппа, подбрасывая в воздух куклу. – Теперь только у вас, сир, нет трофеев после боя.
– Это жёлтый топаз. У кардинала есть перстень с таким камнем. – Ему всегда нравились украшения. Их так много на шеях у женщин, на пальцах мужчин при дворе. Гораздо больше, чем у герцога Анжуйского или даже в шкатулке брата.
Он тяжело вздыхает, сжимая прохладный камушек в кулаке, и опускается на колено.
– Примите, мой король, вашу законную добычу. Все, что завоёвано в битве, ваше по праву.
А сердце сжимается в надежде, что брат сейчас рассмеётся и вернёт находку владельцу. Людовик засовывает камень в карман и улыбается брату, так тепло, что потерянный топаз кажется уже не важным.
– Домой, мое войско, а то матушка пошлёт за нами настоящих солдат!
По дороге во дворец Генриетта прихрамывает. Филипп подаёт ей руку. Людовик оглядывается, щурясь на закатное солнце, шарит по траве и подносит к босой ножке сафьяновую туфельку.
– Сир! Вы так любезны. – Малышка Минетта, явно подражая кому-то из взрослых, позволяет королю её обуть. – Ни одна придворная дама не сможет отказать вам в своей милости. – Она отнимает руку у Филиппа и хватается за подставленный локоть короля. – Ни одна!
Герцог Анжуйский тащится вслед за ними, стараясь понять, принесла ему эта прогулка удовольствие или одни обиды.
Ничего, думает он, спотыкаясь в сумерках. Кому нужны девчонки?! Пускай Людовику будут принадлежать все женщины двора. Ну а мне тогда достанутся все мужчины.

«Месье был изысканным, изящным и очаровательным: ласковый взгляд, губы, словно зовущие к любовным утехам, уравновешивали характерный бурбонский нос, придававший его лицу мужественное выражение. Мягкие волосы, красивые руки и тонкая талия заставляли дам млеть от восторга. ....Месье, на котором бывало порой больше украшений, чем на испанской статуе Мадонны, пользовался румянами и благоухал духами. Драгоценные камни украшали его шляпу и ножны кинжала. Все пальцы были унизаны перстнями».
Ф.Эрланже. Филипп Орлеанский. Регент.

Французские зеркала хуже венецианских. Гораздо хуже. Людовик по утрам разглядывает себя в трёх огромных зеркалах лучших мастеров из Мурано. Филиппу же остаётся только щурится, пытаясь рассмотреть что-либо, кроме огромного носа, отражающегося в мутном стекле. При дворе все восхищаются красотой короля, его поистине царственной осанкой. Даже низкий рост, тщетно скрываемый высокими каблуками, не мешает придворным дамам закатывать глаза, с придыханием обсуждая величие внука Генриха Четвёртого. На долю герцога Анжуйского остаются дежурные комплименты министров.
– Вы прекрасно выглядите сегодня, принц.
Филиппу хотелось плюнуть прямо в чёрные пятна, уставившиеся на него с белёсого блина. «Прекрасно!» Он слишком хорошо знал, что некрасив.
– Другой камзол! Серьгу с рубином! – Не надо, наверное, кричать на слуг. Они не виноваты в том, что их господин настолько уродлив. Трясущиеся руки больно дёрнули за волосы и в ужасе замерли. Ну вот, теперь по дворцу пойдут слухи, что брат короля, кроме всего прочего, ещё и плохо воспитан.
– Достаточно, Шарль. Вы сделали всё, что могли. Подайте румяна. Нет, я закончу сам. У короля прекрасный цвет лица, ему не приходится скрывать бледность под яркой краской.
Дверь перед ним распахнулась недостаточно быстро, а поклоны придворных показались слишком поспешными. Он склонился перед королём, поцеловал руку матери и отвернулся к окну, притворяясь, будто рассматривает давно знакомый пейзаж. Злые слезы щипали в носу и сдавливали горло.
– Сир, вы смущаете нас, бедняжек. Звёздочки исчезают, когда восходит солнце. – У Марии Манчини неистребимый итальянский акцент, смуглая кожа, вошедшая в моду при дворе с её лёгкой руки, и родинка у верхней губы. Король влюблён в неё, вот что заставляет тёмные глаза сиять, а пухлый рот улыбаться. Малышка Генриетта неделю назад расплакалась прямо в зале. Людовик накормил принцессу конфетами и что-то нашептал на ухо, из-за чего Минетта вытерла слёзы, заулыбалась, а сейчас обнимает фаворитку за талию – прямо в центре стайки красавиц, щебечущих вокруг короля.
– Герцог Анжуйский скучает на приёме. Мадам Гонзага сегодня больна, но хотите, я представлю вам… – Тысяча чертей, как говорил его предок, Филипп никак не мог привыкнуть к умению кардинала совершенно незаметно возникать там, где его не ждут.
– Не надо мне никого сегодня представлять.
– Вам разонравилась Мадам Гонзага, – это звучало не вопросом, скорей утверждением.
– Мне не нравятся старые учителя. – Мать и кардинал прислали к нему Анну Гонзага для обучения особым услугам. И это неправда, что она ему не нравилась, да и старой её можно назвать только с натяжкой. Красивая тридцатилетняя вдова была нежна и ласкова с ним в постели, сопровождала на балах и приёмах, спасая от одиночества. Она отвлекла его от того, что пугало до дрожи в коленях. От снов, в которых он падал к ногам не к фрейлинам своей матери, а к её охране. А потом он случайно уловил шёпот Анны, что отчитывалась перед королевой, и едва успел добежать до ближайшей вазы, услыхав советы матери склонившейся перед ней в реверансе придворной. Анна перестала являться ко двору, оставив его задыхаться от смущения и одиночества посреди толп Лувра. И снова ему стали сниться неподобающие сны.
– Так что же вам не по нраву: старики или уроки? Может быть, вас не устраивают наставницы? – Кардинал прятал улыбку в кружевной воротник. – Вероятно, вам просто нужны близкие друзья, и вашего возраста. Так позвольте представить вам…
– Ваше преосвященство, мне угодно было стоять здесь одному, а не искать новых знакомств в цветнике моего брата. – Хватит с него баб, изображающих неземную страсть! А другое?.. Его не бывает.
– Но… я вовсе не собираюсь отбирать у нашего государя его, гм… клумбу. – От шёпота прямо в ухо неприятно защекотало и непроизвольно захотелось отодвинуться, но Филипп сдержался. – Мой племянник только вчера приехал в Париж. Филипп Манчини – к вашим услугам.
Герцог уставился на склонившуюся перед ним светлую шевелюру. Неприятного знакомства не удастся избежать. Сейчас он скажет очередному родичу Мазарини несколько слов и отошлёт настырного искать более сговорчивых покровителей.
Согнутая спина распрямилась. Огромные, цвета корицы, глаза, казалось, глянули прямо в душу. Крупный, поистине итальянский рот изгибался в весёлой усмешке. Чертами юный Манчини был похож на сестёр-мазаринеток и, как бы это ни смешило, на самого кардинала. Филипп ошарашенно мотнул головой, впервые понимая, что мать и брат находят в этой семейке.
– Прошу прощения, ваше высочество, за настойчивость моего дяди. Но я так упрашивал его познакомить меня с прекрасным Гиацинтом у окна, что он не смог мне отказать. Я, право, не знал, что умоляю не о встрече с другом Аполлона, а с самим богом.
– Что ж, вот вы и познакомились. – Кардинал ободряюще потрепал по плечу онемевшего от такой наглости Филиппа и растворился в толпе. Обернувшись к молодому нахалу, Месье попытался отчитать того за непрошенные комплименты, но не успел. Улыбка уже исчезла с юного лица, как ни странно, сделав его ещё красивей.
– Простите меня, мой принц. Наверное, я поторопился. Но вы остались одни, и это не могло продолжаться долго. Я просто обязан был рассмотреть такую красоту поближе.
– Вы, наверное, спутали меня с молоденькой фрейлиной, месье, – голос предал своего хозяина. К удивлению Филиппа, вместо гнева в нём так ясно слышалось поощрение, что итальянец тут же заметил его и усилил напор.
– Женская прелесть ничто по сравнению с красотой мужчины. Неужели вы не согласны? Мне почему-то кажется, вы из тех, кто понимает…
– Что понимает?
Звонкий итальянский тенор снизился почти до предела и зазвучал протяжно и тягуче, как мёд. Филипп непроизвольно сделал шаг вперед, чувствуя, как заполыхали уши, а лицо пошло пятнами, видными даже сквозь румяна.
– Вы из тех, кто знает, что у мужчин могут быть…
– Да?
– Разные… потребности... Впрочем, простите меня, ради Господа Нашего, если я ошибся и оскорбил вас. Я немедленно... – теперь в молодом голосе слышалось только искреннее раскаянье, и почему-то от этого по спине пробежала горячая волна.
– Нет!
– Нет, ваше высочество?..
– Не оскорбили.
Карие глаза распахнулись ещё шире, хотя, казалось, это невозможно.
– Я... я иногда чувствовал, когда… мои пажи, приятели… Франсуа Шуази… Вы его не знаете, мы росли вместе, впрочем, не важно. Но почему вы говорите, что я красив? Красив король, а я…
– Боже, вы прекрасны, Филипп. Как бы я хотел доказать вам!
– Так докажите.
Вечером Филипп обнаружил молодого итальянца в своей постели и даже не поинтересовался, кто пропустил его в личные покои герцога Анжуйского. Он сам скинул рубаху и стянул штаны, ёжась и краснея под голодным взглядом. Позволил затащить себя под тёплое одеяло и затушить свечу. В темноте, чувствуя, как мужские короткие локоны щекочут его грудь, он только закусил кулак, чтоб на его стоны не сбежалась стража. А утром предпочёл не заметить, когда возле кровати появились два полотенца и серебряный таз с тёплой водой.
Они пробыли вместе три месяца, почти не расставаясь друг с другом. Герцог Анжуйский перестал разглядывать себя в зеркалах, бесконечно перебирать камзолы и даже прекратил румяниться.
А потом его вызвал к себе король.
– Филипп Манчини опасен. Он доносит кардиналу обо всех твоих разговорах.
– Ты просто завидуешь, Луи, завидуешь. Чем Филипп хуже твоей Марии?
– Кардинал недоволен Марией, она верна мне, а Филипп – нет. Вчера вы обсуждали в постели моё намерение жениться на Марии. Филипп повторил дяде мои слова, он мог услышать их только от тебя. Брат, мне жаль, что тебе нужны… подобные развлечения, но я способен это принять. Мне мешает любовник, выбранный тебе кардиналом.
– Неправда, я сам выбрал его! – но, выкрикивая эти слова, Филипп уже понимал, что ошибается.
– Помни! – Брат обнял его за плечи, прижал к себе. – Нас – только двое. Наши будущие жены, мои любовницы, твои миньоны, ты сам, все должны быть верны короне. Верны мне – не моим министрам. Не кардиналу. Ты будешь защищать мне спину? Ты со мной, брат, или со своим итальянцем?
– С тобой!
Герцог Анжуйский вернулся в свои покои и заперся в спальне, велев не пропускать к себе Филиппа Манчини. И не ответил, когда тот стал ломиться в дверь, умоляя выслушать его. Он метался от одного окна к другому, зажимая уши и повторяя снова и снова: «Верен, верен, верен…» Наконец стук затих.
Филипп прислонился к окну, пытаясь увидеть в темноте аллею, по которой они с братом и Генриеттой когда-то сбежали из дворца, чтобы построить свою крепость, но так ничего и не разглядел.
«Я найду любовника, верного только мне, брат! – подумал он. – Только мне. Сколько бы времени на это не понадобилось».

Король побеждает во всём и всегда. Герцог Анжуйский рожден быть вторым, облако не смеет заслонять солнце. Нельзя одеваться лучше короля, фехтовать лучше короля, стрелять лучше короля, бегать на коньках по замёрзшей Сене. Ничего нельзя.
Придворные рукоплещут победителю. «Браво, ваше величество! Браво!» Интересно, увидел ли кто-нибудь, как аккуратно споткнулся Филипп, позволяя брату его обогнать. Чёрт, да он мог свихнуть шею, и никто бы не заметил.
– Брат! – Король победил и может быть великодушным. – Никто не сравнится с тобой на коньках. Никто! За исключением меня.
Хохот заглушает конец фразы. С королем не спорят, королю не перечат. С королем соглашаются.
Филипп присаживается в бархатное кресло, протягивает ногу, разрешая снять с себя железные лезвия, греет руки о кубок с горячим вином. Скучая, разглядывает покрасневшие носы давно знакомых придворных. Королю весело. Пока брат не замёрзнет, никто не покинет давно опостылевшую забаву. Мадемуазель де ла Мот д’Аржанкур, новая пассия Людовика, ёрзает в санях, дует на озябшие руки, пытаясь согреться. Граф де Гиш спешит к ней с шотландским пледом, введённым в моду этой зимой английскими изгнанниками, укутывает ноги, исподтишка косясь в сторону Филиппа. Они поссорились вчера в спальне. Граф босиком пошлёпал в свои покои, а Филипп швырнул в угол подушкой и остался досыпать один. Он не помнит, с чего начался скандал, но после фразы «Не стоит злить его величество!» обниматься с любовником расхотелось.
Король бросает недовольный взгляд в сторону фаворитки, и де Гиш трусливо оставляет атакуемые позиции, сочтя за лучшее затеряться среди менее разукрашенных саней. Филипп устало прикрывает глаза. Он не выспался, и побаливает всё же неудачно подвёрнутая лодыжка.
– Вы всегда так плохо катаетесь на коньках, ваше высочество? Или вас ослепило солнце?
Глаза распахиваются сами собой и утыкаются в ширинку невоспитанного нахала, осмелившегося нарушить покой королевского брата. Увесистая ширинка, надо заметить. Подчёркнутая вызывающе-ослепительным, не по сезону, камзолом. Над широкими плечами копна золотых волос, синие, в цвет зимнего неба, хитро прищуренные глаза и яркие, будто испачканные малиной, губы. О-о-о, а их обладатель использует тот же цвет кармина, что и сам Филипп.
– Вы мне не представлены. Месье?..
Молодой, моложе самого герцога, шалопай называет своё имя. Как же он раньше не разглядел такого красавца? К тому же дальнего, но родича.
– Вас не учили учтивости, шевалье де Лоррен.
– Учили, ваше высочество, мой воспитатель все розги об меня обломал. Правда, в Аркуре растет не так много ив.
Вспомнил! Отец шевалье – как его там? – Жемчужинка, граф д’Аркур и д’Арманьяк,*(*Генрих Лотарингский, граф д’Аркур и д’Арманьяк, виконт де Марсан, прозванный (из-за жемчужной серёжки): Cadet à la Perle.) только недавно вернулся после почти десятилетней опалы. Мальчишка – острослов в папашу и мнит себя победителем при Иври. Моложе Филиппа года на три, а осмеливается осаждать, гм... королевские замки.
– А вы катаетесь лучше меня, шевалье? – Нет, всё-таки, кажется, губы не подкрашены, они извращённо-красного цвета. Де Лоррен покусывает нижнюю губу, трещинка лопается, и Филиппу до боли хочется слизнуть капельку крови, текущую по подбородку.
– Хотите пари, ваше высочество?
Филипп хлопает в ладоши. Озябший слуга хлопочет у ног, заново привязывая заледеневшие коньки.
– А что станет закладом?
– Желание, ваше высочество, желание. Но я не боюсь проиграть, мой принц. Кто знает, может быть, наши желания совпадают. Идемте, герцог, скучать на катке – один из смертных грехов.
Филипп мчится изо всех сил. Мелькают цветными пятнами сани, уставленные блюдами столы. Двор хлопает в ладоши, вдогонку несётся крик короля: «Вперёд, брат, за Францию!» А за спиной, совсем близко, скрежет коньков, разрезающих лед, и чужое жаркое дыхание.
– Берегись!
Филипп подаёт в сторону, объезжая полынью, сталкивается с твёрдым, неожиданно горячим телом и отлетает в сугроб. Он барахтается в снегу, хватается за подставленный локоть, с изумлением отмечая про себя, что, помогая брату сюзерена подняться на ноги, шевалье умудрятся его ещё и ощупать.
– Всё хорошо, ваше?..
Филипп мотает головой и рвётся вперед, уже понимая, что лодыжка не выдержала второго падения, что нога сейчас подогнётся и он позорно свалится – в третий раз за сегодняшний день.
Шевалье подрезает его слева, первый пересекает назначенную цель и тут же поворачивается навстречу. В глазах тревога.
– Как вы, ваше высочество?
– Филипп!
– Что?
– Тому, кто только что пытался залезть мне в штаны, я разрешаю звать себя по имени.
Мальчишка краснеет до лба.
– Простите меня, ваше... Филипп, но у вас...
– Развязался пояс? Или вы всегда мечтали прикоснуться через меня к телу Франции?
– Кому нужно тело Франции, когда рядом такой красивый… пояс!
Филипп хохочет во всё горло, разрешая чуть крепче, чем необходимо, сжать свою талию.
Он отбивается от хлопочущего вокруг него де Гиша, прогоняет вызванного врача и сообщает встревоженному брату: «Пустяки, нога разболелась. Сегодня я ужинаю у себя». Позволяет усадить себя в сани и успевает шепнуть указание камергеру. Отъезжая, он видит, как его слуга пробирается к затёртому в толпе шевалье.
Вечером де Лоррен ужинает у него. У шевалье глаза нашкодившей кошки, на щеке – царапина.
– Подрались с большим псом, друг мой? – Филипп не забыл, как на реке огорчённо шевелились усики над губой де Гиша. Нога принца удобно устроена на пуфе, ему тепло и уютно. – А вы знаете, что дуэли караются смертной казнью?
– Простите, если я огорчил вас... Филипп. Но ваш друг несносен, пришлось проткнуть ему камзол. Только вам решать, с кем вам угодно разделить ужин. – Ловкое движенье вперед, и перед губами герцога долька апельсина. Филипп снимает её губами, раздавливает языком, наслаждаясь кисловато-сладким вкусом, и тянется за следующей, но та оказывается во рту у Лоррена.
– Не жадничайте! Вы владеете таким количеством плодовых деревьев, что можете поделиться с младшим сыном всего лишь графа.
Филипп хочет ответить, что у него во владенье также полно ив, но вместо этого нарочито лениво очищает ярко-жёлтый плод и протягивает шевалье половину.
Де Лоррен перехватывает его руку.
– Одной дольки будет достаточно. Я вовсе не жаден. – Прикоснувшись губами к запястью Филиппа, он подхватывает его на руки, укладывает на кровать и стягивает туфлю с его ноющей ноги.
Герцог не удерживается от стона.
– Больно? Впрочем, не волнуйтесь, мой принц, сейчас у вас лучший на свете лекарь. – Он наклоняется над лодыжкой, осторожно дует, а потом и целует больное место. – Господи, Филипп, вы так красивы!
– Красивей короля?
В глазах у шевалье искреннее удивление:
– Король? Но король рядом с вами вовсе не красив.
Филипп улыбается и помогает шевалье стащить с себя камзол.
– Откуда столько опыта, мой юный друг?
– О-о-о, Гизы рождаются с опытом любви, возраст нам не помеха. А ещё... – Он вспрыгивает на кровать, Филипп дёргается от неожиданности, но шевалье зависает, балансируя на вытянутых руках, не прикоснувшись. Жаркий шёпот колышет кружева на воротнике, и от этого становится хорошо, как никогда в жизни. – А ещё... Мы, Гизы, рождены повелевать в постели. Вы позволите, ваше высочество?
– Если это так... – Пальцы путаются в застёжках, своих и чужих, распахивают рубашки, гладят юношеское, гладкое, без единого волоска тело. У шевалье соски того же цвета, как капелька крови утром на губе. Можно позволить себе лизнуть и посмотреть, не станут ли они ещё красней. – Тогда зачем вы просите разрешения?..
Больше этой ночью они не разговаривают. Они почти не говорят и весь следующий день, прогоняя от дверей слуг и незваных посетителей.
У Филиппа приятно тянут все мышцы, на шее засосы. Де Лоррен заменяет искушённость требовательностью, а там, где ему не хватает опыта, учится на лету. Он умеет отвлечь в неприятные моменты, сорвать в полет и рассмешить сразу после, когда наваливается опустошённость и смущение заставляет прятаться лицом в подушки. Он настолько свободен и естествен в постели, что память обо всех любовниках до него испаряется сразу и навсегда. В моменты короткого отдыха Филипп с ужасом думает, что после такого любой возлюбленный покажется ему пресным.
Он ласкает миньона ртом, гладя ещё по-мальчишески стройные бедра, когда в дверь колотят уже кулаками, напоминая, что бал через два часа и присутствие брата короля на нём не обсуждается.
Филипп торопливо обтирается остывшей водой, посыпая головы гонцов всеми известными ему проклятьями, и разглядывает удобно развалившегося на кровати шевалье, изволившего чуть прикрыться углом одеяла.
– К чему такой шум? – Шевалье потирает виски, как будто голос герцога вызывает у него головную боль. – Что плохого в нескольких танцах?
– Я не хочу танцевать с кем попало.
– Эти «кто попало» – лучшие дамы королевства.
– Не хочу. – Филипп возвращается к постели и целует любовника в уголок губы. Тот изворачивается и втягивает Филиппа в такой глубокий поцелуй, после которого тот потрясённо мотает головой, а время на сборы значительно сокращается.
– Там я всего лишь утешительный приз для тех, кому не достался партнёром король. Всегда второй.
– А если... – У шевалье загораются глаза. Он тянет герцога на себя и шепчет ему на ухо такое, что Филипп, который раз уже за эти два дня, смеётся.
– Шутки в сторону, вы ещё не выплатили мне моё желание. Так что, струсил?
Филипп, не сводя глаз с любовника, распрямляется. Долго поласкает в тазу полотенце, комкает его и запускает им в шевалье.
– Одевайся! – Шагнув к двери, он рывком распахивает обе половинки. – Парадное платье, куафёра. Срочно. – И, глядя прямо в потрясённые глаза слуги, описывает фасон.
– Первый танец – твой, дорогой, – сообщает он натягивающему парадный камзол принца миньону.
И пока камергер неловко прилаживает на нём самом фижмы и затягивает корсет, Филипп размышляет о том, что, он наконец-то встретил того, кто разделит его причуды и рядом с которым его нельзя будет не заметить. Надо только постараться его не потерять.

– Ты сам знаешь, что будут другие.
– Не такие, как он.
Сериал «Версаль», 1 сезон, 8 серия.

Шевалье кричит во сне. Поскуливает, как раненый щенок, плачет, зовёт Филиппа. Он больше не разваливается на кровати, позволяя Месье уткнуться в своё плечо. Он сжимается в комок, почти что у ног герцога, и вздрагивает, когда тот пытается повернуться.
«Я убивал зайцев смелее вас», – обронил король арестанту. Лоррен сам рассказал об этом, трясясь и каясь во всех грехах, начиная с красавца-музыканта в парке Версаля и до заговорщиков в Париже, в его, Филиппа, собственном доме. Только имён не назвал, замотал головой так, что почти свернулась шея, стал кричать о чести дворянина. Филипп не поверил ни на мгновенье, он не слушал лживых слов любовника – смотрел в выцветшие от страха глаза и понимал, что тот никого не выдаст. Просто от ужаса.
Король даже голоса не повысил – ледяным тоном, небрежно бросил брату в лицо, сообщая об аресте Лоррена: «Я доверяю вам, Филипп, но не вашему окружению». А вернув, усмехнулся: «Идите, Филипп, ваш любовник ждет вас в ваших покоях. Вы у меня в долгу».
Луи не меняется, в детстве он так же отбирал у младшего игрушку, а потом швырял обратно – испачканную, поломанную. Тогда хотелось стукнуть брата по носу, сейчас же… нет, не убить – отхлестать словами, если уж плетью невозможно.
Утром Лоррен одевается непривычно быстро. Суетливо подаёт отброшенную с вечера сорочку, заискивающе заглядывает в глаза, и от этого больно так, что щемит сердце. Филиппу нравился павлин в своей спальне. Боевой хвастливый петушок, гордо кукарекавший по утрам – с ним можно было позавтракать, выслушав все дворцовые сплетни, а можно и позволить снова затащить себя в кровать, нагуливая аппетит уже к обеду.
– Ты меня никогда не простишь? – он не спрашивает, обоим всё ясно.
– Я пустил тебя к себе в постель.
– Но не простил.
У Филиппа досадливо дёргается плечо:
– Я занят сегодня. Увидимся вечером.
Он проводит утро с братом, прогуливаясь по обледенелой аллее, и почти равнодушно выслушивает новости о скором возвращении жены.
– Я думал, ты обрадуешься… – Брат смахивает тростью снег с кустарника. Филипп разглядывает остатки пожелтевшей листвы и молчит.
За обедом король обращается только к нему. Кресло Генриетты пустует, за спиной застыл молодой придворный, ошарашенный честью пододвинуть стул самому Месье. У придворного светлые волосы, тёмно-синие глаза… Филипп замечает поощряющий взгляд короля и сам тянется за салфеткой.
К вечеру король уже в гневе и отпускает брата небрежным кивком, когда тот отговаривается головной болью.
Шевалье он находит у камина.
– Ты помнишь нашу первую ночь?
– Да.
– То, что я сказал тебе первым утром?
– Нет.
Филипп не вслушивается в слова любовника. Миньон умеет убеждать, упрашивать, клясться. Он лжет так же свободно, как дышит, предает – как брат, жена и весь этот двор, погрязший в интригах, заговорах и ядах. Он больше не верит Лоррену. Что стоят слова любви от предателя, готового ради прежней вольницы ввергнуть страну в новую Фронду!
– Если ты не любишь меня, меня не любит никто.
И вдруг Филипп понимает. Он переводит дыхание, вслушиваясь в тихие всхлипы, и рука сама собой тянется к трясущимся пальцам в дорогих камнях.
Этот глупец не требовал возврата старинных привилегий, положенных Гизам. Не пытался взлететь вслед за орлами древних гербов, чтоб заклевать молодую власть.**(**Герб Лотарингии – три орла (алиероны) на красной перевязи на золотом щите; герб Гизов включает в себя этот щит.) Без Бурбонов, без Филиппа он никто. Не бунт – попытка нашкодившего кота скрыть косточки съеденной канарейки. Не нужны ему Гизы на троне.
– Что тебе посулили заговорщики?
Шевалье мотает головой, закрывает лицо руками.
– Или… чем тебя напугали?
Лоррен отнимает руки от лица и виновато улыбается, вглядываясь в лицо любовника.
Филипп смеётся в первый раз с того времени, как арестовали шевалье, как уехала Генриетта, впервые с тех пор, когда в часовне у него подломились ноги и брат короля упал на колени, хватая ртом загустевший воздух и давя рыдания.
– Смелей, мой трусливый кролик, королевское ружье ещё может выстрелить.
Он с трудом разбирает сбивчивый лепет шевалье: свидание в парке, убийство музыканта, кровь, внезапно залившая его лицо, холодок чужого лезвия на обнажённой шее – и обещание сделать Филиппа королём.
– Тебе нужен новый девиз. Не «горд, как Гиз», а «глуп, как Лоррен». Ты мог поверить, что я сяду на трон ценой жизни брата?..
Он щиплет покрасневшую щёку, притягивая к себе шевалье:
– Ты спишь с принцем – не с королём. Смирись! Или убирайся... Я не хочу, чтобы тебя поволокли на казнь голышом прямо из моей постели. На виселице это будет выглядеть не очень-то пристойно.
Он отталкивает любовника, истинно королевским жестом тыкает пальцем в сторону спальни. Иди, мой резвый французский петух, зарабатывай прощение там, где тебе и положено – в моей золотой… клетке. Будем и дальше делить её на двоих.
Ночью он переворачивает шевалье на живот, наслаждаясь непривычной покорностью, наваливается сверху. Тычком раздвигает ноги, сжимает в горсти поджавшиеся яички, пока не слышит покорный, почти безнадёжный стон. И тут же скатывается с него, удобно располагается на подушках, расставляет колени и, звонко шлёпнув по трясущемуся заду, вежливо просит поторопиться.
Еще неделю шевалье ходит с видом побитой собаки, чем раздражает Филиппа до крайности. Он дарит любовнику аббатство, усмехаясь про себя тому, какой переполох мог бы вызвать сей пастырь в скромной обители.
Он радуется скорому возвращению жены и дуется на короля, который, похоже, мается очередной дурью, поручая брату написать новые правила этикета для их достойного Содома и Гоморры двора. И прощает брата только через несколько дней – когда шевалье впервые после возвращения в Версаль ухмыляется, проводит пушистым пером по лицу Филиппа, а глаза Лоррена загораются обычной хитринкой.
– Мы распишем ему этикет. Такой, от которого... – Лоррен не заканчивает, Месье и сам понимает, что может придумать извращённый ум, желающий мелко напакостить в ответ за все перенесённые унижения. Он потягивается, мечтательно улыбаясь, нарочито небрежно расстёгивает две верхние пуговицы на камзоле, отбрасывает жабо... Сапоги с него стаскивает уже подоспевший любовник.
Филипп пишет правила, разложив листы на груди Лоррена и постоянно прерываясь на более приятные занятия. А после, отправив слугу перебелить неряшливые записки, привычно устраивает голову на плечо миньона.
– Ты знаешь, как тебя прозвали при дворе?
– Знаю, конечно, – в голосе любовника сытость и лёгкий зевок. – Вторая жена Месье.
Первая, думает Филипп, засыпая, та самая верная жена, которую я клянусь оберегать, защищать – и что там дальше в обетах?..