коллаж для визуализации

Когда Лука впервые видит Серхио Рамоса, он впечатлён — и это ещё слабо сказано. Дело не только в том, что Рамоса ведут к виселице. Лука стоит в плотной толпе и не может понять её настроение. Люди разных сословий возбуждённо переговариваются — и это нормально: любая казнь — приятный перерыв в серой рутине, но в атмосфере чувствуется симпатия к осуждённому, и это странно. Бывший капитан королевского флота, а ныне пират, убийца (не то чтобы на службе короля не убивали), объявленный вне закона, не должен вызывать сочувствия. Впрочем, через пару минут Лука понимает.

Рамос идёт совершенно свободно, чуть впереди солдат. Его руки не связаны, и он машет толпе и посылает воздушные поцелуи дамам. Татуированные пальцы совершают изящные движения, с губ не сходит ослепительная улыбка. Он без мундира, который носил, бросая вызов своим бывшим соратникам, белая рубашка, запятнанная потом, грязью и кровью, тем не менее привносит романтический флёр в происходящее. Рамос поднимается на платформу и с интересом рассматривает все вокруг, вертя головой. Громко интересуется, дадут ли ему последнее слово, но смущать умы собравшихся ему никто не позволяет, и Рамос просто пожимает плечами. Ещё раз сверкает улыбкой, позволяя стянуть руки за спиной, становится на люк и ждёт, пока свяжут ноги. Задирает подбородок, отказываясь от повязки на глаза. Губы его шевелятся, когда петлю затягивают на шее, возможно, Рамос молится.

Лука понимает, что затаил дыхание.

Офицер уже поднимает руку, чтобы дать сигнал, но посланник на взмыленной лошади проталкивается сквозь толпу, крича, чтобы остановили казнь. Суматоха оставляет потенциального висельника внешне равнодушным. Но когда зачитывают приказ, милостиво заменяющий повешение расстрелом в признание прошлых заслуг, Рамос откидывает голову и смеётся так заразительно, что даже офицер, командующий казнью, не может сдержать подёргивание губ.

Луке кажется, что он влюбился.

Лука — канцелярская крыса. Довольно уважаемая: он фиксирует признания осуждённых и приговоры, — но всё же. Никому не интересно, что у него в голове и сердце. Благодаря нездешнему происхождению и странно звучащему имени вкупе с замкнутым характером Лука всегда был изгоем. Его не обижали. Его не замечали. Увидев Рамоса, Лука понимает, чего ему не хватает: вот этого отношения к жизни, будто завтра не наступит, и можно творить что угодно.

Расспрашивать о пирате не приходится: все таверны и лавки и так гудят сплетнями. Рамос почти легенда. Судачат о длинном ряде его любовниц, о Пилар — бывшей спутнице, такой же дерзкой и бесстрашной, и о пиратских браках, в которые (здесь рассказчики неизменно понижают голос) могут вступать двое мужчин. Говорят, что королевский флот Рамос покинул, втянув в богомерзкие отношения другого капитана, которого быстро сплавили на торговое судно, курсирующие по скучному прибрежному маршруту. Шептали также, что отсрочкой казни содомит, бабник и убийца обязан некому каталонскому дворянину, в полный голос поминали Эль Ниньо — грозу испанских кораблей, побратима Рамоса, а может, и не только побратима. В одной из сплетен мелькает знакомое имя, и Лука отправляется в гости.

Иван — единственный друг Луки. У них одна историческая родина, где оба никогда не были, и дружба, начавшаяся на пыльной улице, когда один наглый сопляк, попытался извалять в грязи другого — постарше, но помельче и получил неожиданно яростный отпор. Они вместе начинали карьеру, переписывая сданные в залог вещи в ломбарде, а потом Иван внезапно оказался в другом мире: женился на девушке, улыбнувшейся ему в таверне, и, что важнее, стал толмачом — переводчиком на судне, возившем ткани и пряности. Лука отчаянно завидовал, но признавал, что друг, свободно трепавшийся на шести языках, был достоин такой судьбы.

— Помню Рамоса, а как же! — смеётся Иван. — Он напал на нас как-то.

— А вы?

— А что мы? Подняли руки и попытались вспомнить подходящую к случаю молитву. Мы пустые шли, так что он мог со злости отправить всех на дно морское, но обошлось.

— Ты чего-то темнишь… — качает головой Лука. — О тебе и Рамосе даже на площади можно услышать.

— Вот же… — Иван ругается, вероятно, на немецком, Лука не понимает ни слова, но гортанные фразы звучат угрожающе. — Там такая херня случилась… Двое наших прыгнули в шлюпку, и Рамос в них стрелял. Я ближе всех стоял, ну и выбил оружие у него из рук.

Лука затаив дыхание смотрит, пытаясь представить, что сделал бы сам в такой ситуации… Вероятно, ничего геройского… Иван ёжится и продолжает:

— Ну, он по шее пару раз дал, его ребята меня скрутили… Я думал, что всё: за борт или голову снимут прямо на палубе. А этот гад ухмыльнулся так зловеще. «Отправьте его в мою каюту», — говорит. Тут мне совсем стало муторно. Сам знаешь, что о нём судачат. Самое смешное: страшно не с мужиком в койку, а что я понятия не имею, как это вообще, а опозориться как-то не хотелось, несмотря на обстоятельства…

— И? И что? Вы с ним???

— Глаза у тебя сейчас, Лука, хоть полгорода освещай. Не смущает ли часом диавол твою душу одинокими ночами? — Иван откровенно смеётся.

— В жопу иди.

— Ладно, сразу тебе скажу: ничего не было. Капитан изволил развлекаться, запугивая несчастных пленников. Пришел потом, ножичком посверкал у шеи, а я проявил не то чтобы беззаветную храбрость, скорее тупость — голова другим была занята. Этот проникся, руки мне развязал, полночи в шахматы играли. Он, кстати, хреново играет. Я уж и так и эдак пытался поддаться — не прокатило.

— А дальше?

— А дальше он нас утром отпустил на все четыре стороны. Сказал, будет рад видеть вновь с полными трюмами товара.

Лука слушает давнего друга, открыв рот, а дослушав, выжимая из него всю информацию о Рамосе: его внешности, голосе, манерах и привычках.

— Уж не влюбился ли ты, брат? — смеётся Иван, подливая в его кружку вина.

— Отъебись… — бормочет Лука и утыкается носом в кружку, чувствуя, как его скулы покрываются румянцем, словно отражая багряную жидкость.

— Ты серьёзно что ли? — Иван пристально смотрит на него, гася отголоски улыбки.

Лука делает глоток, пожимая плечами.

Бутылку они допивают молча.

Лука долго петляет по кривым улочкам, словно нарочно выбирая самый долгий путь домой. В голове шумит — и это не вино, он уверен. Лука явственно слышит порывы ветра в парусах, гул лихой команды и знакомый смех, который звучит в его ушах уже несколько дней. С тех пор, как он услышал его с деревянного помоста.

Мощённая булыжником дорога под ногами Луки вдруг становится шире и обрывается, дома раздвигаются, словно занавес, и он, почувствовав порыв свежего ветра, оказывается на побережье. Море спокойно, оно, едва шевелясь переливающимся покровом, отражает лунный свет на своей шелковистой поверхности, убаюкивая корабли у причала, кажущиеся призрачными силуэтами. Лука глубоко вдыхает, до отказа наполняя лёгкие солёным воздухом, и доверительно говорит луне, запрокинув голову:

— Чёрта с два! Я охренительно везучий человек!

Луна дрожит в его глазах: то ли от хмельного морского ветра, то ли от смеха, — и Лука, наградив её неприличным жестом, уходит.

И хотя ноги его заплетаются, в этот момент он готов ограбить пару торговых судов и застрелить каждого, кто в этом усомнится хоть на мгновение.



Луке действительно везёт. Да так, что это становится подозрительным. Его выдёргивают из дома и велят записывать показания человека, поразившего его на площади пару дней назад, — Рамоса. А может, и не очень везёт, потому что пират так прочно обосновался в его голове, что Лука боится спутать фантазии и реальность.

— Модрич, надеюсь, что вы не убежите в слезах, как предыдущие трое писцов. Иначе я не лишил бы вас законного выходного.

— Сеньор, я надеялся, что вы обо мне лучшего мнения.

— Посмотрим. Этот… заключённый попил моей крови вдоволь, а мальчишек просто запугал неуместными вопросами и предложениями, которые я даже повторять не стану. — Дознаватель пнул стул и даже, как показалось Луке, зарычал. — Главное, допрос этот никому не нужен. Мы прекрасно знаем, что сделал Рамос, и виселица была лучшим решением. Но вмешались высшие, и отнюдь не божественные силы, и мы вынуждены тратить время, пока покровители этого беспутного сына шлюхи… извините, Модрич, придумывают, как спасти его бесполезную задницу. Что ещё смешнее, на этот раз всем ясно, что веревки или пули Рамосу не избежать. Но формальности должны быть соблюдены, и я торчу тут третий день, задавая никому не нужные вопросы.

— Сеньор, если вы позволите, я мог бы просто записать всё, что расскажет осуждённый, а вы потом выберете, что требуется. Прикажите ему говорить и…

— Ему не нужно приказывать говорить. Его сложно заткнуть. Модрич, если вы сделаете это для меня, я дам вам отдых в любой день на ваш выбор. Только не записывайте все скабрезности и богохульства.



— … русалки. Они кружили вокруг этого испанского корыта, и голоса их были такими сладкими, что команда не выдержала и попрыгала за борт.

— Вероятно, до этого русалки кидались в галеон пушечными ядрами? — Луке смешно, волнение от того, что он оказался в одном помещении с Рамосом, почти прошло, как и страх — заключённый в кандалах и вряд ли может броситься на него, вскочив со своего места.

— Именно! Именно, сеньор дознаватель! Где только нашли столько ядер, не иначе на морском дне, где есть и пушки, и сундуки с сокровищами.

— Я только записываю, дознаватель поговорит с вами после. Хорошо, русалки потопили галеон, принадлежащий королю, чего, конечно, трудно ожидать от морских дев, но, если вы так говорите…

— Как тебя зовут?

— Моя фамилия Модрич.

— Фамилия… странная. А имя? Меня, например, зовут испанским богом любви, грозой морей и Серхио Гарсиа Рамосом.

— Спасибо, ваше имя есть в деле, а я не обзавёлся такими громкими титулами: моя фантазия не столь безудержна, а самомнение скромнее. Вернёмся к русалкам и галеону.

— Ты мне нравишься. А разве я что-то говорил о морских девах? Русалки были мужского пола.

— Понятно. И вся команда галеона не смогла устоять перед обнажёнными мужчинами с рыбьими хвостами.

— Над поверхностью виднелись не совсем хвосты.

Рамос добивается своего: Лука краснеет, делает глоток воды и смотрит на своего визави. Тот облизывает сухие губы, и Лука машинально протягивает ему кружку. Рамос выразительно звенит цепями, но взгляда оторвать от кружки не может. Лука задумывается о своих действиях, только когда понимает, что прижимает край сосуда к губам пирата, другой рукой придерживая его за затылок. Напившись, Рамос поднимает на Луку серьёзные глаза:

— Я мог убить тебя, птенчик. Одним движением. Тебе следует быть осторожнее… со мной… и с любыми другими пиратами.

Лука только пожимает плечами:

— За дверью двое вооружённых солдат, а здесь я что-то не вижу русалок любого пола, которые, судя по всему, несут ответственность за все преступления, которые приписывают тебе.

— Ты или безрассудно храбр, или безнадёжно глуп, — усмехается Рамос, едва поводит головой, и Лука осознаёт, что до сих пор держит заключённого за затылок, зарывшись пальцами в его волосы.

Луку окатывает горячая волна, первым его желанием становится отдёрнуть руку, но блеск насмешливых карих глаз останавливает его, смущение сменяется злостью.

— Тебе решать… — отвечает Лука, наклоняясь к пленнику, накручивая на пальцы пряди, оттягивая их и заставляя Рамоса ещё больше откинуть голову.

Тот мгновение смотрит ошарашенно, выдыхая:

— Оу… — но быстро справляется с собой и расплывается в скабрезной белозубой ухмылке.

— Вернёмся к допросу. — Лука разжимает руку, отпуская Рамоса, и быстро направляется к бумагам, благодаря бога за то, что заключённый пока не произносит ни слова о случившемся, иначе Лука залез бы под стол.

— Вернёмся, — с готовностью соглашается Рамос, окидывая его оценивающим взглядом с ног до головы. — На чём я остановился?

— На удивительных русалках, демонстрирующих свою мужскую стать, — Лука обмакивает перо в чернила, почти осязая на себе этот раздевающий взгляд. — Но я бы советовал напрячь память и вспомнить количество кораблей Его Величества, которые вы повергли, испанский бог любви, гроза морей Серхио Гарсиа Рамос, нанеся тем самым значительный урон короне.

— Хоть убей не припомню такого, — улыбается Рамос. — А у тебя отличная память, птенчик. Не сравнить с моей…

— Это профессиональное, — пожимает плечами Лука, не отрываясь от бумаг. — Я простая канцелярская крыса.

Рамос хмыкает и не говорит больше ни слова.

Выходя из камеры, Лука понимает, что обречены они оба.

Начальник встречает его одобрительным кивком.

— Рад видеть, что не ошибся в вас. В ближайшее время я вас не потревожу.

— Я готов служить Его Величеству… — Лука всё ещё надеется, что этот допрос не будет последним.

— Похвально, Модрич! Тогда завтра вам предоставят эту возможность: нужно будет выудить из этого болтливого мерзавца кое-какие детали. Хотя… — начальник одобрительно треплет его по плечу, вынимает из рук бумажки и, не глядя, бросает на стол. — …в любом случае эти бумажки не имеют смысла. Да и нам всем осталось не долго мучиться: через три дня казнь состоится, никакое заступничество не помогло.

Он злорадно потирает руки, напоминая муху, и Лука вдруг очень отчётливо представляет его распростёртым на полу, с простреленным виском.

— Это точно? — спрашивает Лука, отгоняя картинку.

— Совершенно точно, уверяю вас. Всего три дня.

— Три дня… — повторяет Лука, отражая его улыбку.

Три дня — огромный срок, особенно если план в его голове был готов, как только Лука переступил порог камеры, чтобы провести допрос.



— Дева Мария! — Рамос не делает даже попытки встать со стула, несмотря на то, что его кандалы лежат на полу, а ключ от них — на столе, у локтя Луки. — Ты точно рехнулся, птенчик… Тем не менее… — Он упрямо наклоняет голову и смотрит исподлобья. — …у меня ещё есть остатки чести и, может быть, даже совести. Поэтому я с места не сдвинусь, а ты вали отсюда.

Он демонстративно садится на солому на полу, насмешливо глядя на Луку снизу вверх, словно проверяя, что тот намерен делать. Лука подходит ближе, сгребает его за волосы и, дёргая, злобно цедит:

— Серхио Гарсиа Рамос… Ты пойдешь со мной…

— Очень самонадеянно, — фыркает Рамос, не пытаясь освободиться. — Ты даже не представляешь, птенчик, какова жизнь беглеца и пирата. Ты запросишься домой к маме, а то и помрёшь от отсутствия книг, кружки грязной воды, недостаточно чистой постели или полного её отсутствия. Лучше доставай из-за уха своё перо и записывай. Я не рассказывал ещё, как погибла «Санта-Сусанна»? Этот кораблик не выдержал натиска морского змея, у которого был такой огромный…

— Пойми, твоя казнь… — терпеливо начинает Лука.

— Очередная, — вставляет Рамос.

— И последняя, — парирует Лука, — назначена на завтра. Твой покровитель облажался.

— Жери сделал, что мог, я уверен.

— Очевидно. И столь же очевидно, что его усилия не увенчались успехом. Послушай, если тебе стыдно, что тебя спасает канцелярская крыса, расскажешь потом всем, что раскидал всю охрану в одиночку. Собственно, я уверен, что такой и будет официальная версия.

— Официальная версия расскажет, что я соблазнил тебя.

— Да хоть занялся любовью прямо на столе, кликнув на подмогу русалок и морского змея. Я приложу тебя этим пресс-папье, выволоку твоё тело на улицу и брошу в ближайшей канаве, если ты сейчас не поднимешь свою задницу.

— Хоть кого-то здесь интересует моя задница. Хорошо, будем считать, что это ты меня соблазнил. — Рамос поднимается. — Какими норами будем выбираться?

— Выйдем через дверь. Я подделал приказ о переводе тебя в камеру смертников в другом крыле. Ворота открыты. Только цепи придется обратно надеть.

— Не в первый раз, птенчик, не стесняйся. — Рамос протягивает руки и, пока Лука возится с замком, шепчет ему в затылок: — Я рассказывал, как проснулся однажды прикованным к кровати? Уснул после десятка бутылок рома, этим и воспользовалось морское чудище. Обычно я и после двадцати бутылок молодцом, но тут явно без колдовства не обошлось. Чудище меня скрутило и затуманило моё сознание. Ничего о нём не помню, кроме того, что было оно конопатое… Так что, знаешь ли, цепи порой очень… хм… да… Всё бы ничего, да ноги затекают.

— Почему? — автоматически интересуется Лука, защёлкивая последний запор.

— Если бы ты их на этих веснушчатых плечах попробовал удержать, то не спрашивал бы.

Лука поднимает взгляд, смотрит в насмешливые глаза и, чувствуя, как начинает краснеть, тихо говорит:

— Если ты сейчас же не заткнёшься, я прикую тебя к кровати и надеру задницу… Когда выберемся отсюда… Серхио Гарсия Рамос, испанский бог любви, гроза…

— Можно просто Чехо… — прерывает его Рамос. — Идём что ли?

Луке везёт — он помнит об этом, когда они беспрепятственно минуют два поста. Удача отворачивается от него, когда им остаётся несколько метров до выхода и в воротах он видит своего начальника и сопровождающего его вооружённого солдата.

— Модрич? — удивлённо произносит тот, разглядывая их двоих.

В его глазах Лука видит изумление, сменяющееся озарением, начальник набирает в грудь больше воздуха, чтобы истошно заорать, Серхио бросается к нему, перекидывая цепь через голову, сжимая горло. Лука мгновенно выхватывает из ножен солдата шпагу и наносит точный удар в сердце. Бросается к борющемуся с хрипящим под цепями начальником Серхио и, достав кинжал, перерезает ему горло, отступая, чтобы не запачкаться кровью. Серхио освобождает окровавленные цепи и, держа руки вытянутыми перед собой, смотрит на стекающие по железу тяжёлые багровые капли и после, пытаясь отдышаться, обращает изумлённый взгляд к Луке.

— Давно хотел это сделать, — говорит Лука, глядя на булькающего кровью начальника.

— Твою ж мать… — переводит дух Серхио. — Если все канцелярские крысы в этом проклятом богом месте такие, я, пожалуй, соберу команду прямо здесь… Что теперь?

— Так… — Лука начинает шарить в карманах в поисках ключа. — От цепей тебя придётся освободить… На время…

— Очень жаль, — фальшиво вздыхает Рамос, потирая запястья. — Я рассказывал, как однажды обуздал морского коня цепью? О, это был подвиг! Он был громадный, и всё у него было огромное: глаза, ноздри, хвост и не только хвост — видел бы ты, какой у него был…

— Ко мне идти опасно… Если мы будем сохранять спокойствие и продолжим путь, беседуя как ни в чём не бывало, успеем добраться до верного человека… Понял? — прошипел Лука.

— Так вот я же и говорю! — продолжает Серхио, которого Лука тянет к выходу. — Огромный был конь! Я вообще люблю коней… Может, в таверну зайдём? В горле пересохло… Долго до твоего верного человека идти? Он нас вином угостит?

— Хер его знает… — бормочет Лука, думая о том, останется ли этот человек ему верным, после того, как обнаружит их на пороге своего дома. — Капюшоном прикройся…



— Прекрасно! — говорит Иван, открыв двери и увидев их. Он бросает взгляд на улицу, которая, слава Деве Марии, в это время пустынна, и затаскивает незваных гостей внутрь. — Ты спятил, Лука?

— О! — восклицает Рамос, сбрасывая капюшон и хлопая Ивана по плечу. — Я тебя знаю!

— Я тебя тоже. — Иван сверлит его взглядом. — Именно в этом загвоздка. Все тебя знают.

— Послушай… — подаёт голос Лука.

— Я молчу о том, что тебя будут разыскивать, — прерывает его Иван. — Можно убраться из города, а может, и из страны. Но ты собираешься посадить себе на шею пирата. И не какого-то никому неизвестного доходягу с деревянной ногой, а Серхио, мать его, Рамоса, которого в лицо узнает любой. И это ещё мелочи, потому что ты с пиратом на шее всё же лучше, чем мёртвый ты, а Рамос прикончит тебя, как только получит всё, что ему нужно!

— Какое недоверие… — обиженно надувает губы Рамос.

— И что ему нужно? — угрюмо спрашивает Лука.

— Деньги в основном. Может быть, укрытие. Ну или ещё что…

— Только не говори, что ты сдашь меня, чтобы спасти мою честь, — начинает кипятиться Лука. — Боюсь, я не смогу заинтересовать его ничем из перечисленного: денег у меня, считай, нет, дом перестал быть укрытием, как только я совершил, что задумал…

— Я, вообще-то, всё ещё здесь… — напоминает Рамос. — Можно мне вставить словечко?

— А остальное… — продолжает Лука, отодвигая его в сторону. — Посмотри на меня…

Он расставляет руки в стороны, словно демонстрируя себя. Иван закатывает глаза, Рамос же, следуя приглашению, с интересом оглядывает его.

— Я никто, — твёрдо говорит Лука. — Если меня поймают, то даже допрашивать не будут — сразу вздёрнут, а может, даже просто в камере придушат, если доведут до камеры, и никакие каталонские дворяне не будут бомбардировать короля письмами о моём освобождении. Ты вот, может, на могилу придёшь, если будешь в городе.

— Я тоже приду, — встревает Рамос. — Ты меня совсем неблагодарной свиньёй считаешь?

— Ладно… — Иван устало машет рукой. — Есть хотите?

— А вино имеется, досточтимый гроссмейстер? — оживляется Рамос.

Они молча сидят за столом, наблюдая, как Рамос поглощает все выставленные яства, с удовольствием запивая их вином.

— Прости, что ввязал тебя в это… — говорит наконец Лука. — Хорошо ещё, что Ракель с детьми к родителям отбыла…

— Она бы никому не сказала, — отвечает Иван. — Но лучше без неё, да…

— Меня вот что интересует… — подаёт голос Рамос, хлебнув вина. — Я оценил мастерство допроса… — Он, слегка улыбаясь, проводит по волосам. — Но… Признаюсь, я был несколько обескуражен тем фактом, что ты владеешь не только словом, но и оружием…

— Я простая канцелярская крыса, — угрюмо бурчит Лука, не притрагиваясь к еде.

Иван ржёт так, что чуть не вываливается из кресла, разливая вино на себя и на пол:

— Ты?!! — удаётся произнести ему между взрывами хохота — Ты просто канцелярская крыса??!!! Крыса, которая похитила самого известного на данный момент, да простит меня Эль Ниньо, пирата? Никто — да, конечно. А не тебя ли я тащил на себе, когда ты сразился со стражей, потому что они кого-то там пнули — не помню, собаку или ребёнка?!! А не ты ли брал уроки фехтования?! Тайно, потому что оружие тебе не положено?!! Крыса, ага. Я до сих пор не понимаю, почему ты, Лука, не на войне или, опять же, не среди команды… — Он кивает в сторону освобождённого пленника. — …да хоть того же Рамоса.

— Я тоже не понимаю… — кивает Серхио, пригубляя вино.

— Ты прекрасно знаешь, что военные меня забраковали, — Лука раздражённо машет рукой. — Мелкий, слабый, тощий…

— Ну и тупицы, — уверенно отвечает Иван, Рамос энергично машет головой. — И патрон мой тупица. Да и я, если на то пошло. Я тебя недооценил ещё в первую встречу.

— Тебе было пять.

— Ладно, оставим воспоминания. Я не обещаю тебе помочь. Но мы выходим в море послезавтра. Может, что из этого и получится. Поешь, ради бога, что-нибудь, иначе сил на страдания не хватит.

— Они придут к тебе… — угрюмо говорит Лука. — Как только узнают, кто всё это устроил и что ты со мной знаком…

— Знаю, — говорит Иван, подливая себе вина. — Часа два-три у нас есть.

— Поэтому нам лучше уйти, — Лука собирается подняться. — Оставаться здесь — это уже первостатейная наглость.

— Поэтому вам лучше остаться, — останавливает его Иван. — Им и в голову не придёт, что ты находишься в пяти минутах ходьбы от места преступления. Любой нормальный человек старается убраться подальше.

— А я, по-твоему, значит, ненормальный… — замечает Лука.

— Ты сидишь напротив меня с пиратом, которого завтра должны были прилюдно вздёрнуть на виселице, — улыбается Иван, — так что будь последовательным. Кроме того, прятаться вам больше негде, а у меня есть прекрасная потайная комнатушка в стене под ковром — как раз для таких случаев. Там даже есть кровать… Правда… — Он в упор смотрит на Рамоса, который, подперев рукой подбородок, с интересом переводит взгляд с одного на другого. — Одна…

— Никто из тех, кто делил с Серхио Гарсиа Рамосом постель, никогда не жаловался, — ухмыляется Рамос. — А делила её со мной целая толпа, поверьте мне.

— Надеюсь, не одновременно… — бормочет Лука, и Серхио открывает было рот, чтобы что-то сказать, но Иван встаёт, обрывая его:

— Я согрею воду. Грозе морей нужно помыться: вонь от вас, капитан, после темницы просто несносная. Свежую одежду я дам.



Комнатушка оказывается крохотной, без окон, а потому тёмной и душной, но вполне пригодной для того, чтобы переждать опасность. А она, как и предполагалось, не заставляет себя долго ждать: спустя час в дверь уже дубасят несколько кулаков.

Лука и Рамос неподвижно лежат на кровати, которая занимает почти всё пространство, прислушиваясь к голосам, которые трудно разобрать: ковер на стене, за которой находится дверь в их убежище, приглушает все звуки. Однако топот сапог в нескольких метрах от них очень хорошо слышен.

— Я не рассказывал, как я однажды прятался в гробу? — раздаётся в темноте у самого уха Луки. — Пришлось выкинуть оттуда покойника, очень привлекательного мужчину, насколько можно было судить по сохранившемуся…

— Ради всего святого… — шипит Лука. — Если ты сейчас не заткнёшься, я сам тебя в гроб уложу…

Топот у двери становится всё сильнее, и Лука, замирая, покрывается холодным потом.

— Нет причин не верить тебе, птенчик… — Рамос, кажется, не обращает ни малейшего внимания на шум снаружи, по голосу его слышно, что он ухмыляется. — Но, позволь заметить, ни шпаги, ни кинжала я при тебе не вижу, а без этих предметов осуществить задуманное будет затруднительно…

— Да твою ж мать… — Лука нащупывает плечи, легко толкает Рамоса на кровать, взбирается на него верхом и выдыхает в самое ухо почти беззвучно, обхватывая пальцами шею: — Придушу, и все дела…

За дверью слышатся голоса, как раз в тот момент, когда Рамос насмешливо фыркает и набирает в грудь воздуха, чтобы заявить что-то ещё, но Лука делает глубокий судорожный вдох и прижимается к его губам. Поцелуй сперва выходит бестолковый, только с одним назначением — заставить капитана замолчать хотя бы на время, однако когда Лука останавливается, почувствовав горячую ладонь у себя на пояснице, Рамос притягивает его к себе, не позволяя разорвать поцелуй, углубляя его. Рамос целуется самозабвенно, явно наслаждаясь ощущениями, зарываясь пальцами в светлые пряди, нежно скользя по коже под затылком, поглаживая плечи, забираясь под сорочку и касаясь груди, и Лука сдаётся этим прикосновениям. Поцелуй всё длится и длится, шум в ушах перекрывает все звуки за дверью, и Лука, осмелев, дёргая, начинает неумело стаскивать рубаху с Рамоса, не отрываясь от его губ. Тот хихикает ему в рот и перехватывает запястья.

— Тише, тише, птенчик… — шепчет он между поцелуями-укусами. — Нас могут услышать…

Эти слова словно накрывают Луку горячей волной.

— Ещё раз назовёшь меня птенчиком… — жарко шепчет он в ответ, — зубы выбью… — и снова затыкает поцелуем, заходящегося смехом Рамоса.

Громкий звук хлопнувшей тяжёлой входной двери заставляет его вздрогнуть и оторваться от капитана, прислушавшись, стараясь унять частое дыхание.

— Сдаётся мне, Лукита, что любовные утехи тебе доселе были неведомы… — Рамос, ухмыляясь, осторожно проводит ладонью по его спине ниже, останавливаясь, коснувшись пальцами ягодиц.

— Сдаётся мне, Чехо, что и твои подвиги несколько преувеличены… — улыбается Лука.

— Канцелярская крыса… — ворчит Рамос, награждая его шлепком.

Лука не успевает ответить: за дверью слышен шорох откидываемого ковра, дверь неслышно открывается, пропуская полоску света, в комнату входит Иван с зажжённой лампой в руках. Аккуратно прикрывает дверь, садится на постель и ставит лампу на пол.

— Развлекаетесь? — Он устало проводит ладонью по лбу. — Они ушли… Вроде ничего не заподозрили… Уж слишком горячо я вас обоих проклинал… — Он смотрит на Луку и Серхио долгим взглядом. — При побеге двое были убиты… У твоего начальника, Лука, горло перерезано, его охранник заколот…

— А я-то здесь при чём? — пожимает плечами Серхио. — Я вообще жертва: меня сначала похитили без спросу, потом чуть не взяли силой… — Он спихивает с себя Луку, который молча усаживается рядом с Иваном.

— Как ты? — спрашивает Иван. — Ты убил двух человек…

Лука прислушивается к себе, понимая, что все его чувства будто заморожены. Нападение и кровь, кажется, были сто лет назад, и совершил их кто-то другой. Но если бы время вернулось вспять, он почти уверен, что сделал бы это снова.

— А ты как? — осторожно спрашивает он Ивана. — Тяжело быть другом убийцы?

Иван задумывается. Лука следит за тенями от лампы, пляшущими у него на лице, и не может понять, отражается ли на нём то, что сейчас происходит в душе Ивана, или это просто игра пламени.

— Непривычно… — наконец отвечает тот.

Лука сжимает его ладонь, Иван пожимает её в ответ. Несколько секунд они молча смотрят друг на друга, пока позади них не раздаётся голос:

— Я не рассказывал, как однажды занимался любовью с гигантским осьминогом?



Иван сначала поглядывает на Луку с опаской, будто тот решит продолжить карьеру убийцы немедленно и начнет с тех, кто поближе, а потом, вероятно, махнув рукой на всё: в конце концов, дознаватель был тем ещё кровопийцей, взяточником и дураком, да и на виселицу отправил немало невиновных, а солдат… что ж, у него работа такая — становится прежним. Рамос чувствует себя как дома, а сам Лука не может толком ни спать, ни есть, потому что запал неожиданно иссяк и он совершенно не представляет, что делать, — особенно тогда, когда Иван говорит:

— Конечно, у меня уже побывали в поисках беглецов и дом обшарили, но я бы советовал вам носу не казать из комнатушки. Мало ли что… Две ночи провести можно. — Иван смотрит на Луку и добавляет: — Надеюсь, за это время никто никого не возьмёт силой…

— Мне бы твою уверенность, хозяин… — бормочет Рамос.

В первую ночь Лука мается от духоты и окутывающей его темноты вперемешку с не прекращающейся ни на секунду вереницей пиратских историй. И если хоть какое-то движение воздуха даёт открытая дверь, предусмотрительно завешенная ковром, а темноту разбавляет едва теплящаяся у кровати лампадка, то чуть хрипловатый негромкий голос опутывает и дурманит истомой, с которой у Луки нет никакого желания бороться.

— …и когда я утром открыл глаза, моя постель была полна чешуи, обольстителей и след простыл, а голова у меня раскалывалась от их сладких песен, как с похмелья.

— А сирены, разумеется, как и русалки, были очаровательными юношами, — лениво улыбается Лука, прикрыв глаза.

— Трудно сказать… — задумывается Рамос, — насчёт очаровательных… Скорее обычные такие матросские рожи.

— Удивляюсь, капитан, как вы тогда до них снизошли… — бормочет Лука, чувствуя, что засыпает, словно убаюканный сказкой.

— Уж больно пели хорошо… — вздыхает Рамос. — Поют, хвостами по палубе пришлёпывают, волосы на ветру развеваются… Длинные кудри… Светлые…

Лука чувствует лёгкое прикосновение к волосам и проваливается в забытьё. Впрочем, возможно, это уже часть сна, в котором он неуклюже шлёпает по волнам чешуйчатым хвостом, пытаясь удрать от своего начальника, издающего угрожающие звуки, доносящиеся из рваной прорехи перерезанного горла.

— Тише, птенчик… — слышит он шелест ветра, тепло обнимающего его. — Это всего лишь сон… Дьявол… А ноги у тебя, Лукита, холоднее рыбьего хвоста…

Темнота не позволяет понять, наступило ли утро, и Лука не сразу понимает, сколько времени он спал и где он находится. Открыв глаза, он долго таращится на спину, разрисованную татуировками — из-за духоты Рамос не обременяет себя одеждой. Кажется, что рисунки в слабом свете лампадки оживают, двигаются, и Лука протягивает руку, чтобы коснуться пасти тигра. Легко проводит по его очертанию и отдёргивает руку, как только слышит:

— Я не рассказывал, как первый раз бежал из темницы? Эти дураки охранники не поверили, что я смогу на спор набить имя своего корабля у себя на…

— Доброе утро! — Иван отводит край ковра и заглядывает в комнатушку. — Вроде поблизости нет никого, хотя, думаю, за домом могут и следить. Я принесу завтрак сюда.



Все втроём располагаются на кровати, и Рамос, натянувший всё-таки на себя штаны и рубаху, сидя по-турецки, с аппетитом поглощает завтрак, прерываясь лишь для того, чтобы спросить:

— Я не рассказывал, что однажды на приёме у вождя одного индейского племени, ощутив странный, но, признаюсь, знакомый вкус в пище, которой нас потчевали, поинтересовался, откуда он мог там взяться? Оказалось, что они приписывают божественные свойства мужскому семени и когда готовят блюдо, то шаман открывает котёл, вытаскивает свой…

— А я не рассказывал, — мрачно перебивает его Лука, вяло дожёвывая горбушку, — как однажды на допросе выколол пером глаз одному пирату? А потом красиво вывел своё имя у него на языке, предварительно отрезав его, потому что та чушь, которую он нёс, уже из ушей у меня выливалась.

— Вот так умирают нежные чувства, — фыркает в тарелку Иван. — Bon appetit!

— О, как я мог так безоглядно Поверить ласковому слову! — вздыхает Рамос, отставляя миску и глядя на Луку тоскливо-наглыми глазами. — Давно известно, — меж неравных Не уживается любовь. Но разве можно удивляться, Что этот взгляд меня опутал? Ведь он бы мог завлечь обманом И хитроумного Улисса. Я никого винить не вправе: Лишь я виновен. И потом — Что я в конце концов теряю?

Лука смотрит, чувствуя, как у него открывается рот, Иван, перестав жевать, разглядывает Рамоса как диковинку, а тот, как ни в чём не бывало продолжает:

— А тот пират на допросе, которого ты изувечил, был симпатичным?

Ночью Рамос молчит, и темнота с духотой вкупе со звенящей в ушах тишиной оказываются ещё хуже.

— Обиделся? — не выдерживает Лука.

— Берегу язык, — усмехается Рамос. — Он мне ещё пригодится… Знаешь, если провести самым кончиком по…

— Спокойной ночи, — торопливо обрывает его Лука и отворачивается лицом к стене.

Сладостная истома разливается внизу живота, и он вжимается в перины, сдерживая дыхание.

— Сладких снов, Лукита, — слышит Лука нарочито ровный голос, срывающийся на последнем слове, и думает о том, что если Рамос сейчас прикоснётся к нему, то Лука позволит ему всё: показать мастерство языка, уроки любовных утех и название корабля на том самом месте, которое даровало свободу капитану. А утром он не сможет смотреть в глаза Ивану, потому что тот наверняка будет слышать каждый его стон — а в том, что стонать он будет, Лука ни минуты не сомневался. И если сам он хотя бы будет пытаться заткнуть себе рот, то Рамос и не подумает таиться, и хотя Лука не уверен, что именно произойдёт между ними в постели, у него нет ни тени сомнения в том, что будет это громко и с рассказами об уже имеющемся опыте соития с русалками обоего пола.

Рамос, однако, словно прочитав его мысли, отодвигается на противоположный край кровати и тоже затихает.



— Мы отплываем завтра, — напоминает Иван утром.

Рамос бормочет под нос проклятия, а Лука подавленно молчит — как выйти из дома и не попасться, они так и не придумали. Иван выглядит так, будто ему предложили вновь вернуться в ломбард к прежней работе, когда, помявшись, открывает рот:

— Ракель у родни…

Две пары глаз непонимающе смотрят на него, а Рамос переспрашивает:

— Ракель?

— Жена. И она в отъезде. И все это знают.

— Жена-а… — грустно тянет Рамос. — У меня была как-то жена…

— Надеюсь, у неё не было ничего огромного? — ядовито интересуется Лука.

— Только тяга к приключениям. Хотя у её любовника…

— Заткнитесь оба! — не выдерживает Иван. — Я говорю, жена в отъезде, и все это знают. Никто не удивится, если я перед рейсом приглашу домой пару девочек из весёлого квартала. Одну повыше и тёмненькую: Ракель испанка, и я скучаю, а другую — помельче и посветлее — мало ли, какие у меня фантазии.

Лука вскакивает:

— Гениально. Только как убедить этих девочек…

— Это я возьму на себя. — Рамос тоже понимает и самодовольно улыбается. — Все дамы любят пиратов.



Иван входит в таверну и скромно усаживается в самый дальний угол, зная, что уже привлёк всеобщее внимание. Заказывает пиво и подзывает хозяина, чтобы, страдальчески сдвинув брови, шепнуть ему на ухо пару слов. Толстяк сально улыбается и кивает. Не опустошается и двух кружек, как к столу подсаживаются две умеренно прекрасные незнакомки…



— Серхи-и-и-о! — визжит высокая, крепко сбитая брюнетка, повисая на шее капитана.

Тот немедленно обнимает её в ответ, одновременно наклоняясь к миниатюрной блондинке с угловатыми чертами лица и длинноватым носом:

— Привет, Карлотта, я скучал!

— А у испанского бога любви определённо есть типаж… — шепчет Иван Луке, который чувствует себя неловко, глядя на встречу явно давних знакомых.

Карлотта и Анхелика понятливо кивают, когда им объясняют суть дела и соглашаются, обожающе поглядывая на Серхио. Иван отдаёт им плату за ночь и ещё немного и два старых платья жены, вызывая закатывание глаз и недовольные комментарии.

Девушки скидывают одежду безо всякого стеснения и даже без приличествующего случаю кокетства.

— Лука, ты пялишься, — толкает его Иван, поджав губы.

Он действительно пялится, опыт, как сказал бы Рамос, любовных утех, стремится у него к абсолютному нулю. Достоинство в разговорах с другими писцами спасает только случай, когда пышная деваха, дочь хозяина комнаты, тогдашнего жилья Луки, зажала его в темном углу и, прежде, чем он успел что-то сказать, распустила завязки штанов. Было потно, горячо, приятно, стыдно и очень быстро. «Ух, какой вы скорый, сеньор писец… — прошептала деваха, вытирая руку о юбку и прижимаясь грудью. — Надобно бы повторить».

На следующий день Лука съехал.

— Застегни, — вырывает Луку из его мыслей голос Рамоса.

Капитан выглядит сногсшибательно. Под штанами не обнаруживается ничего, достойного называться бельем, золотистая кожа, покрытая татуировками, кажется, светится, полупрозрачная блуза открывает половину спины сзади и ключицы спереди, а черный корсет на шнуровке подчёркивает талию. Лука испуганно мотает головой и отступает. Дело в руки берёт Анхелика, не стесняясь панталонов и нижней рубашечки на тонких бретельках, периодически упирается коленом в спину Рамоса, споро затягивая веревочки. Похохатывает:

— С моим, конечно, не сравнить, но размер сисек у тебя, Серхио, поболе, чем у Карлотты.

Карлотта на это только пожимает плечами и подходит к Луке с предметами женского гардероба, вызывающими смутный ужас. Фоном ругается Рамос:

— Почему это мне не нужны подвязки?

— Сладкий, под юбкой всё равно не видно, только в разрезе, но…

— Анхелика, пусть наденет, — устало прерывает ее Иван, которому вся эта суета смертельно надоела.

— А я не рассказывал вам, — заводит свою шарманку пират, — как сбежал от одной аристократки в её же лучшем бальном платье? Меня остановил патруль и…

— Удивился бороде? — Иван оживляется.

— Нет, я был юн, безбород и длинноволос. Удивило их то, что они нашли под юбкой, задрав мне её на голову.

— Если вы, капитан, скажете, что они заплакали от зависти и убежали, я не поверю. Все мы имеем счастье лицезреть ту же картину и… ну…

— Так сейчас я, гм, спокоен — простите дамы, просто времени нет на маленькие радости, — не обижается Серхио. — А, в окружении крупных здоровенных и распалённых мужчин я не мог не воспрянуть духом и…

— Дух оный напугал солдат. Мы поняли, — завершает историю Иван и оборачивается к Луке. — Чего стоишь? Хотя бы разденься.

Луку так пугает перспектива обнажиться среди толпы, по его меркам, народу и смущает присутствие дам, что, только отталкивая руки Карлотты, он понимает, что ниже пояса на Рамосе действительно нет ничего, кроме небольшого количества рыжеватых волос. Лука закрывает глаза, пытаясь отогнать видения о том, как именно капитан может воспрянуть духом, и открывает в тот момент, когда пират поворачивается спиной и наклоняется за обувью. Этот ракурс тоже не помогает сосредоточиться, зато отвлекает от женских рук, уже стягивающих с него штаны и чулки. Лука судорожно выхватывает у Карлотты платье и, путаясь в оборках, пытается натянуть его прямо на нательную рубашку. Застыв в неудобной позе с вытянутыми вверх руками, — но хотя бы не вовсе без всего — Лука неудержимо краснеет. Сдержанное фырканье Ивана делает только хуже.

Рядом чувствуется движение, и теплые руки проводят от подмышек вверх, помогая избавиться от вороха воланов и многослойных юбок. Рамос говорит совершенно без насмешки:

— Нужно не так, я помогу.

Он отдаёт платье обратно Карлотте, с сомнением оглядывает подвязки, чулки, ещё один корсет и решает:

— Талия у нашего птенчика и так что надо. Обойдёмся без корсета. Подвязки под платьем, как мы выяснили, не нужны. Конечно, чёрное и алое не совсем его цвета, как и не твои, Карлотта, ради Девы Марии, смени гардероб, но сойдёт. Рубашку придётся снять.

Цепляя подол упомянутой рубашки, Рамос прижимается нижней частью тела к бедру Луки, и последний уже страстно желает облачиться в платье, чтобы скрыть свою реакцию. Его спасает Иван:

— Серхио, чтоб тебя черти драли в аду плёткой-семихвосткой, Рамос. Надень уже что-то. Юбку, штаны, хоть кухонное полотенце, а то я уже готов сбежать в слезах, пополнив и так бездонную копилку твоих скабрезных рассказов. Здесь в конце концов дамы. А Лука способен снять рубаху самостоятельно.

Пока Серхио с помощью Анхелики разбирается с юбкой, Лука расстается со своей одеждой и вновь ныряет в черный с алым атласный ворох. На этот раз руки легко проскальзывают в рукава: платье будто для него шили. Не слишком низкий вырез зрительно удлиняет шею, цвет подчёркивает бледную кожу. Спереди юбка достигает колен, оканчиваясь яркими оборками, а сзади опускается шлейфом. Алая же шнуровка подчеркивает плоский живот и узкую талию.

Иван присвистывает:

— Карлотта, не слушай этого безумца: вам обоим идёт вот это вот.

Серхио, на этот раз в юбке с высоким разрезом, молча таращится круглыми карими глазами так долго, что Лука уже мечтает провалиться сквозь землю, когда пират наконец отмирает, вытаскивает из причёски Карлотты гвоздику и заправляет её в волосы Луки, убирая растрепавшиеся пряди за ухо.



Поднимающийся по трапу Иван в компании двух девок вызывает сенсацию. Сбегается, побросав все дела, практически вся команда. Даже суровый обычно капитан судна улыбается и приобнимает ту, что повыше, за талию, позволив ладони соскользнуть на крепкое бедро:

— Сеньора, — игриво картавит он, — спросил бы, не встречались ли мы раньше, но не буду. Я бы наверняка запомнил эту встречу.

— О да! — подтверждает сеньора глубоким контральто. — Вы и запомнили. А я вот просто не узнаю вас, капитан. Сейчас что-то подозрительно напоминающее мушкет упирается мне в ногу, а в прошлый раз у вас, кажется, даже яйца втянулись куда-то внутрь.

Девка сбрасывает капюшон. Капитан, оказавшись буквально в объятиях пирата, бледнеет, а патрон Ивана, тоже вышедший на палубу, посмотреть, что за шум, тянется к карману штанов. Позабытый всеми Лука подбирается ближе, но из кармана появляется всего лишь фляжка.

Рамос тем временем прижимает кинжал к горлу своего неудачливого поклонника и жарко шепчет прямо в лицо:

— О, я с удовольствием продолжил бы этот многообещающий флирт, но вам, кажется, нужно в гальюн. А к вашему патрону у меня есть предложение, от которого не отказываются.

— Эй, чего встали? Нечем заняться? — командный голос, хоть и исходящий от пирата, действует на всех отрезвляюще и, не дождавшись приказов от начальства, все разбегаются по своим местам. Рамос исчезает в каюте, галантно поддерживая патрона под руку, а капитан поспешно удаляется, поддёргивая бриджи.

— А Ракель потом тебя не прибьёт? — спрашивает Лука Ивана.

— Я ей письмо оставил в нашем секретном месте. Пойдём, найду тебе переодеться, пока твой пират очаровывает нашего владельца.

В матросских штанах и рубахе Лука чувствует себя настоящим морским волком и одновременно мальчиком, которого впервые привели на настоящий корабль и велели ничего не трогать. Он подставляет лицо солёному ветру и думает о будущем. Плавание будет недлинным: Серхио в обмен на вечную безопасность от пиратов собирался попросить высадить их в какой-то бухте, где его ждёт «Фурия Роха» — кошмар торговых судов и офицеров королевского флота. Не факт, что их дороги после этого не разойдутся. Хорошо бы записать всё, что случится — чтобы перечитывать в старости, если он, конечно, доживёт до сколько-нибудь преклонных лет.

Лука хлопает себя по лбу. Дневник — хранитель его самых сокровенных мыслей — остался дома. Но до отхода ещё есть минимум час, а соглядатаи наверняка следят за домом Ивана, так что… Он соскальзывает с трапа и растворяется в портовых тенях. Прижимаясь к стенам, крадётся и преодолевает почти половину пути, когда на его плечо опускается тяжёлая рука, а в бок упирается остриё:

— Попался!



Странно сидеть в кандалах, чувствуя ломоту во всём теле после ночи на соломе, едва ли делающей удобнее каменный пол камеры, и смотреть на другого писца, который поглядывает в ответ с явным отвращением. Лука ошибся: всю тягомотину решили провести полностью, устроив показательный процесс, дабы никто более не соблазнился помогать пиратам.

Свежеиспечённый начальник тоже не испытывает к Луке симпатии, хотя именно благодаря ему получил свою должность. Он поджимает губы и демонстративно отходит подальше. Кивает писцу и холодно спрашивает:

— Что вы можете сказать о двух убийствах в день исчезновения Рамоса?

«Мне везёт», — напоминает себе Лука, разлепляет пересохшие губы и широко улыбается:

— Вышло так, сеньор, что дознаватель боялся крыс. Просто на дух не переносил. А они здесь как назло кишмя кишат. И, увидев одну, он так взволновался и расстроился, что от отчаяния убил охранника и перерезал себе горло, чтобы избавиться от лицезрения сей мерзости. И я не виню его. У этой здоровенной крысы был такой огромный, почти человеческий…

Удар по лицу прерывает его речь, и Лука начинает смеяться, наслаждаясь вкусом собственной крови. Дознаватель наклоняется к нему и шипит:

— Где Рамос?

Лука доверительно понижает голос:

— Он решил искупаться. Разделся донага, окунулся в волны, и русалки, а вы не можете даже представить, сеньор, сколько в наших водах русалок мужского пола, приняли его за своего, учитывая размер его…

Лука всё ещё смеётся, когда совершенно потерявший самообладание дознаватель сбрасывает его со стула на пол и пинает сапогами, только старается свернуться и прикрыть пах и живот локтями и коленями.

Когда его волокут из допросной обратно в камеру (никто не стал заморачиваться с перетаскиванием туда стола, он в конце концов не известный и опасный пират), Лука хихикает, вспоминая писца, не знающего, фиксировать ли всё, что он услышал, и его выражение лица — сложную смесь брезгливости и благоговения.

Кандалы снять никто не озаботился, и Лука бредёт к крохотному зарешёченному окошку под печальное побрякивание. Луну увидеть не удаётся: небо затянуто тучами, но ветер приносит запах моря — в основном гниющих водорослей, но и этого достаточно, чтобы представить корабль, уходящий вдаль на всех парусах.

Лука тихо улыбается. Ему почти не жаль, что вышло вот так. Он получил приключение всей жизни, и завтра для него действительно не наступит. Точнее, послезавтра — завтра будет суд, на котором ему не дадут слова, зачитав сочинённые дознавателем показания, а потом — виселица. Конечно, такого представления, как Чехо, он не устроит, но, хотелось бы верить, сможет держаться со всем достоинством канцелярской крысы. До конца. Интересно, придёт ли Рамос к нему на могилу, как обещал? И будет ли у него могила?..

Размышления прерываются звуком отодвигаемого засова. Дверь приоткрывается, и можно расслышать тихий разговор:

— Он, конечно, не слишком опасен. Просто жертва Рамоса, который заставил его, не хочу думать, какими методами, и свёл с ума, но безумцы непредсказуемы и…

— Мне показать вам королевский приказ? Или напомнить, кому вы обязаны тем, что именно вас выбрали из всех кандидатов на освободившееся весьма тёплое место?

— Как пожелаете, сеньор. Моё дело предупредить.

— Вы предупредили. Я благодарен за заботу и прошу оставить нас: это дело не терпит лишних ушей.

В камеру, склонившись, чтобы не стукнуться о притолоку, входит высоченный мужчина с подсвечником в руке, одетый, будто собрался, по крайней мере, на бал.

— Жери… — машинально произносит Лука.

— Жерар Пике Бернабеу, — поправляет его каталонский аристократ и бормочет, обращаясь явно не к заключённому: — Черти бы тебя взяли, Сесе!.. Из-за тебя за мной однажды закроется такая же дверь…

— Чем обязан? — интересуется Лука. — И что за королевский приказ? — Он слишком вошёл в новую роль и не хочет снова заискивать и мямлить.

Пике оглядывает его и ухмыляется:

— Да нет никакого приказа. Этот слизняк слишком привык лизать чужие задницы — и, увы, не в прямом смысле, а то мог бы осчастливить пару-тройку извращенцев. Даже бумаг не спросил. Идиот.

— Тогда зачем вы здесь? Где Рамос, я всё равно не знаю.

— Зато я знаю.



Лука щурится от утреннего серенького света, когда Пике буквально за шиворот тащит его прочь. У Жери — а Лука про себя называет его только так — неожиданно яркие голубые глаза, темная борода, не скрывающая губ, явно привыкших к улыбке, но сейчас недовольно сжатых.

За очередным углом Луку отпускают, и он почти падает, но его подхватывают знакомые руки и знакомый же голос ворчит:

— Вот уж не знал, что канцелярские крысы тоже бегут с корабля…

Пике раздражённо прокашливается, и Рамос оборачивается, подходит и обнимает его. Пике сжимает его плечи и вполголоса просит:

— Будь уже осторожнее, хватит с меня тюрем, сплетен и прошений на имя короля.

— О, Жери, я буду скучать. Но ты мне теперь ничего не должен. Кроме маковой настойки, чтобы я смог забыть размеры твоего…

Пике, смеясь, зажимает ему рот и смотрит на Луку:

— Ты тоже будь осторожен. Это чудовище гарантированно испортит тебе жизнь. Укоротит её уж точно. Ты верхом ездить умеешь?

Лука кивает. Рамос высвобождается из рук Жери:

— Нужно было в канцелярию идти. Оттуда путь в пираты, я смотрю, гораздо короче, чем с флота. О, твои лучшие жеребцы? Польщён, хотя они всё равно не сравнятся с тобой, особенно в…

— Езжайте уже. До бухты два дня пути. В седельных сумках припасы и немного денег. Надеюсь больше никогда вас не увидеть.

Рамос вскакивает на лошадь и поднимает руку в прощании. Лука укутывается длинным плащом, следует его примеру и думает, что везение продолжается.



Он утверждается в этой мысли, когда им удаётся через несколько часов сделать привал возле реки и он, раздевшись, смывает себя кровь, грязь и запах темницы, наслаждаясь солнечными лучами, сбегающими по коже каплями и взглядом Рамоса, который он чувствует на своей спине, хотя и уверен, что тот сейчас больше рассматривает синяки и кровоподтёки, чем вожделеет его.

Лука вылезает из воды, заворачивается в плащ, ложится на траву и берёт протянутую Рамосом снедь. Начиная жевать, трогает припухшую скулу, морщится и бормочет:

— Хорошо, что нос не сломали…

— Я бы тогда не успокоился, пока собственноручно не отрезал им всё, что выпирает, — говорит Рамос и, помолчав, тихо добавляет: — Я не рассказывал, как вырезал со спины одного палача двадцать полосок кожи? Ровно по количеству ударов бичом, которые он нанёс Эль Ниньо на площади, когда его поймали…

Лука смотрит в потемневшие, совершенно серьёзные глаза и сглатывает, отрицательно качая головой.

— Ох и визжал же он… — криво усмехается Рамос. — Молил, чтобы я его прикончил и избавил от страданий. Сапоги мне целовал…

— А ты? — шёпотом спрашивает Лука.

— А я его пнул, как шелудивого пса, в придорожную канаву и сказал, что смерть сама заберёт его, когда захочет, но, надеюсь, я смогу с ней договориться, чтобы она подольше обходила эту дорогу стороной… — Рамос словно только сейчас замечает Луку, выныривая из воспоминаний. — Дрожишь? Замёрз? — Он обнимает Луку, растирая плечи через плащ. — Слушай, костёр мы развести не можем: слишком заметно. Темнеет уже. Тут недалеко старая таверна, вечно полупустая — можно устроиться на ночлег там.

— А хозяин не сообщит властям? — Лука чувствует, как у него зуб на зуб не попадает: то ли от вечерней прохлады, то ли от настоящей пиратской жизнь, за которой он словно подглядел в замочную скважину.

— Хозяин — такая же развалюха, как и его таверна, — смеётся Рамос. — Тугой на оба уха и знавал ещё моего деда! Служил у него на корабле боцманом.

— Твой дед тоже был пиратом? — спрашивает Лука, сбрасывая плащ и натягивая чистую одежду, которую предусмотрительно приготовил для него Жери.

— Он был офицером флота Его Величества, — важно замечает Рамос, пялясь на Луку, который понимает, что уже почти привык к этим скользящим по его телу заинтересованным взглядам. — Прочил мне блестящую карьеру на своём корабле и надрал уши, как только узнал, что я выбрал иной путь.

— И как тебя угораздило? — улыбается Лука. — Это пока единственное, о чём ты ещё не рассказывал.

— Не знаю, стоит ли… — пожимает плечами Рамос, хватая лошадь под уздцы.

— Не узнаю тебя, Серхио Гарсиа Рамос, испанский бог любви, гроза морей, — смеётся Лука.

— На себя посмотри, Лука Модрич, канцелярская крыса, — фыркает Рамос.



— Рад тебя видеть, мальчик мой! — скрипит древний старик, посасывая погасшую трубку. — Да вот только позабыл твоё имя…

— Вот и замечательно! — кивает Рамос. — Для всех же лучше.

Лука окидывает взглядом богом забытую таверну: дощатый пол, который давно не метён, окна с расползшимися трещинами в тусклых стёклах и пара посетителей по углам — постоянных, решает Лука: ему кажется, что они сидят здесь вечность, пустили корни за деревянными, грубо отёсанными столами и покрылись паутиной, такие же ветхие, как эта лачуга и её хозяин. Дунет ветер — и они рассыплются в прах.

— О, ты сохранил её, боцман! — Рамос, повернув голову, вдруг озаряется улыбкой, и Лука, проследив за его взглядом, видит на деревянном стуле гитару.

— Дааа, — смеётся каркающим смехом хозяин. — Ждёт тебя, красавица!

Рамос подходит к гитаре, проводит пальцами по контуру её деки, словно повторяя силуэт женщины и шепчет:

— Я скучал…

Лука впервые чувствует укол ревности.

Рамос касается струн, и гитара отзывается лёгким стоном. Он осторожно обхватывает гриф, садится, кладёт гитару на колени, настраивает и, вдохнув, начинает играть.

Старик, приложив к уху ладонь, подсаживается ближе, оживают и завсегдатаи таверны, начиная притопывать в такт мелодии, а Лука, затаив дыхание, чувствует, как по позвоночнику, куда-то в самое нутро, забирается, покалывая, холод, переползая к затылку и заставляя подниматься дыбом каждый волосок. Рамос, закрыв глаза и вскинув голову, стремительно перебирает струны, и Лука, глядя на его приоткрытый рот, ловит себя на мысли, что любовью он наверняка занимается с таким же выражением лица. От этой мысли щёки его начинают пылать, и жар, опускающийся к паху, смешивается с ознобом, заставляя загнанно дышать, прижимая к груди ладони, чтобы унять колотящееся сердце.

Рамос обрывает игру и, накрыв пальцами струны, прислушивается к тающему в воздухе последнему аккорду. Лука, зажимает рукой рот: ему кажется, что сейчас его дыхание настолько шумное, что его слышат даже их преследователи, отставшие на много миль. Рамос ставит гитару обратно, не отрывая от неё глаз.

— Благодарю тебя… — обращается он то ли к ней, то ли к хозяину. — Мы можем переночевать здесь? — поворачивается он к старику.

— Наверху всё свободно, мальчик мой, — хозяин утирает слезящиеся глаза. — Можете выбирать любую комнату… Да хоть все… Нет-нет… — скрипит он, как только видит золотые в руках у Рамоса. — Ты уже расплатился за ночлег… — кивает он на гитару.

Лука поднимается вслед за Рамосом по скрипящей лестнице, второй этаж крошечный, комнат всего две. Рамос толкает дверь в одну, потом в другую: выглядят они вполне жилыми, даже есть постель — ветхая и застиранная, но чистая.

— Думаю, нам нужно расположиться вместе, а не врозь, если вдруг что-то случится, — говорит Лука.

— Согласен, — кивает Рамос. — Вот здесь есть две кровати.

— Думаю, лучше расположиться в другой, — твёрдо говорит Лука.

— Почему? — удивлённо смотрит на него Рамос.

— Потому что кровать в ней одна. — Лука не отводит взгляд, чувствуя, как снова начинают пылать щёки.

Рамос подходит к нему вплотную, опирается руками о стену по обе стороны от головы Луки и, наклоняясь к самому уху, спрашивает:

— А ты не боишься, Лукита, что я соблазню тебя, заберу с собой, а после сделаю корабельной шлюхой?

— Да? — спрашивает Лука, проводя пальцами по его губам. — А ты сделаешь?

— Да я прирежу каждого… — выдыхает Рамос и, порывисто сгребая Луку, закидывает его руки себе на плечи, отрывая его от пола, — кто до тебя дотронется… — Он утыкается Луке в шею, продолжая шептать: — …из постели неделю тебя не выпущу… месяц… год… — Лука шипит от боли: ссадины и синяки после темницы ещё дают о себе знать, но обхватывает Рамоса ногами, начиная трястись от смеха. — Господи… — бормочет Рамос, немного ослабляя хватку. — Я всё думал… Ты, должно быть, такой горячий… там… внутри…

— Твою ж мать… — стонет Лука, прижимаясь бёдрами к Рамосу, стискивая пальцы у него в волосах.

— …такой тесный… узкий… — продолжает тот, целуя, куда можно дотянуться, — что рехнуться можно… Наденешь для меня то платье?.. — Рамос добирается до кровати и опускает на неё Луку. — Наденешь? — прижимает он его запястья к постели.

— На… надену… — всхлипывая, смеётся Лука, — если ты будешь… хоть ненадолго давать отдых моим ушам… и своему языку…

— К слову о языке… — вкрадчиво говорит Рамос, отпуская его. Он сдвигается ниже и, глядя снизу вверх, легко сжимает выпуклость сквозь ткань штанов, заставив Луку дёрнуться и судорожно втянуть воздух сквозь сжатые зубы, и тянет за одну из завязок. — Ты ведь так и не оценил его по достоинству…



Когда утром Лука просыпается, то первым делом чувствует во всём теле боль и истому. Это новое для него ощущение, странное, необычное. Его кожа до сих пор саднит от побоев и поцелуев, а в ушах звучит:

— О, боже… Лукита… Я не рассказывал… но на Ямайке есть ром… такой же… сладкий, как твой…

— Гос… поди… заткнись… и продолж… пожа… ты… как всег… да! боже мой… да!

Лука закрывает лицо ладонями и улыбается, чувствуя покалывающую волну вожделения. Он открывает глаза и поворачивает голову — подушка пуста. Лука привстаёт, опираясь на локоть: в комнате никого нет.

В окно ярко светит солнце. Кажется, он проспал целую вечность.



— Твой товарищ, с которым ты вчера приехал? — шамкает старик, глядя на Луку с недоумением.

— Да, — терпеливо повторяет Лука. — Тот, который играл на гитаре.

— Ааа… — тянет старик, глаза его проясняются. — Он уехал… Рано утром, как только заря занялась… И вторую лошадь забрал…

«Мне везёт… мне везёт…» — начинает повторять про себя Лука, а вслух спрашивает, не очень-то надеясь получить ответ:

— Он что-нибудь просил передать? Мне?..

— Я не очень-то расслышал… — говорит хозяин, медленно протирая мутную кружку из толстого стекла. — Кажется, твердил, что-то про остатки чести и про то, что ещё не готов пока сворачивать головы птенчикам… Пусть, мол, побудут в гнезде…

— Дьявол… — шепчет Лука, с отчаянием глядя сквозь трещины окна на дорогу, уходящую к бухте.



Серхио стоит на берегу, любуясь на свою горделивую «Фурию Роху», покачивающуюся на волнах. Он приглаживает растрепавшиеся на ветру волосы и замирает, втягивая запах рубахи: она пахнет Лукой. Этот запах преследует его целое утро: ему кажется, что его одежда, кожа, волосы — всё впитало этот аромат.

— Ничего… — бормочет он. — Выветрится… Не в первый раз…

Хуже с мыслями: они будто тоже пропитаны Лукой, так и норовя повернуть к нему, о чём бы Серхио ни начинает думать.

— Ничего… — повторяет он. — И это пройдёт… Вот только выйдем в море…

Команда уже ждёт капитана и радостно приветствует его, Серхио треплет по плечу каждого, белозубо улыбаясь, и отдаёт приказ без промедления поднять якорь: оставаться дольше было бы опасно — за его головой по-прежнему идёт охота.

Серхио долго смотрит на исчезающий в морской дымке берег, после вздыхает и бросает помощнику:

— Ямайского рому мне в каюту… Да побольше…

Он растягивается на узкой койке и закрывает глаза в надежде хоть немного забыться сном, поэтому, когда скрипит дверь, Серхио, не разлепляя век, машет в сторону стола, приказывая:

— Поставь туда… — и осекается, замирая с протянутой рукой, почувствовав острый холод лезвия у себя на шее.

— Я не рассказывал, — раздаётся над его ухом знакомый низкий голос, и губы Серхио начинают растягиваться в улыбке, — как одна бешеная канцелярская крыса проникла в каюту капитана пиратов и отгрызла ему…