Вечер пятницы выдался знойным. За окном оглушительно стрекотали цикады, пряный ветерок шелестел листвой тополя.
Исин, глядя в потолок, с чувством процитировал Цюй Юаня:
Прекрасен тихий день в начале лета,
Зазеленели травы и деревья.
Лишь я один тоскую и печалюсь,
И ухожу все дальше-дальше к югу...
— Если ты уйдешь дальше к югу, бригадир тебя выследит, поймает и опять отправит навоз на поля возить.
— Умеешь ты убить романтику, Сяо Чжань, — Исин прижал ладонь к сердцу. — Вечер какой чудесный, а мы лежим тут на чужбине, и даже журавли вести с родины нам не принесут...
— Вести с родины почта доставит через неделю, — Сяо Чжань уселся на кровати, поджав под себя ноги. — Если нам повезет, вместе с вестями отец пришлет немного денег.
Ему очень хотелось закрыть глаза и открыть их через пару лет, уже в Чунцине. Но Сяо Чжань знал: Исин в таком настроении и сам не заснет, и ему задремать не даст.
За последние пару месяцев он успел неплохо изучить нового друга. Познакомились они в поезде, который вез недавних студентов пекинских университетов на трудовое переобучение в самую глушь провинции Хубэй. Исин стоял посередине вагона, прижимая к себе деревянный чемоданчик, из которого торчали уголки белых листов. Сердце Сяо Чжаня тогда на секунду замерло: в последнее время угодить в лагерь, а не на переобучение, можно было и за меньшее.
— Товарищ, товарищ, иди сюда, тут у меня место свободное! — замахал он руками.
Исин, словно очнувшись от глубокого сна, уселся на лавку рядом, и Сяо Чжань тут же выдернул у него из рук чемодан и спрятал его под своей сумкой.
Перед тем как в вагоне появились проверяющие, листы они успели надежно перепрятать. Сяо Чжань сомневался, что в Хубэе им пригодится опера о Чанше, но Исин настаивал, что для его музыки еще настанет время и что рукописи не горят.
Сяо Чжань не решился с ним спорить на весь вагон, а через три станции чемоданчик Исина вместе с оперой и старыми штанами все равно украли.
Пусть рукописи не горели, но с началом культурной революции терялись очень легко.

«Ад пуст, все бесы здесь», — в этот раз Исин решил процитировать Шекспира. — Иными словами, я хочу сказать, что все деревенские собрались на праздник, а мы можем сбегать на озеро. И поплавать! В целом озере воды!
Сяо Чжань уже открыл рот, чтобы отказаться, но вместо «нет, мы слишком рискуем» вскочил с кровати и торопливо натянул рубашку. Спать в последнее время он предпочитал в штанах, чтобы их тоже не украли. Если нет простыни и подушки, то ничего испачкать не получится.
В деревне, где они вдвоем проходили трудовое переобучение, мыться приходилось в небольшом жестяном тазике.
«А зачем? Дождик же есть, если хочешь полностью мокнуть», — бесхитростно заявил бригадир, когда Сяо Чжань спросил, можно ли наполнить водой бочку, стоявшую на заднем дворе у старосты. Через пару дней они выяснили, что где-то в получасе ходьбы есть озеро, но купаться там нельзя, чтобы не прогневить водяных духов. Еще через неделю и он, и Исин были готовы прогневить кого угодно, лишь бы не плескаться в тазике.
Сложно было поверить, что в двадцатом веке до сих пор процветают столь дремучие суеверия, но после того как Сяо Чжаня чуть не побили за предложение все-таки поплавать в озере, он решил больше не обсуждать с деревенскими эту тему.
Однако мечты свои не оставил. Судя по всему, Исин тоже.
— Я узнал дорогу, — шепотом сообщил тот, когда они выбрались из дома. Со стороны площади доносилось громкое «Мы как один бойцы революции, мы готовы пойти в огонь за нашего председателя». Значит, минимум два часа в запасе оставалось. Праздники в деревне проходили по одному сценарию и с одним и тем же репертуаром, так что по песням время сверять можно было.
Исин торопливо шагал впереди, то и дело шепча себе под нос: «Ага, вот эта поваленная ива, после нее нам направо».
Сяо Чжань изо всех сил старался не отставать, хотя постоянно отвлекался то на лучи заката сквозь кроны деревьев, то на усеянную светлячками поляну.
Ему очень не хватало мольберта и красок. Исину было проще — свою музыку он носил с собой. Мог остановиться с тяжелым ведром воды, потому что в голову пришла очередная мелодия, или отпустить соху вместе с быком.
Бригадир после такого громко ругался и грозился сослать их в шахты, Исин в ответ ему улыбался, а Сяо Чжань жалел, что родился в эпоху перемен. Пару раз ему в руки попадали кусочки угля и деревянные дощечки, которые он торопливо покрывал набросками из деревенской жизни. Дощечки потом летели в костер — вместе с мечтами о выставках, о том, чтобы своими глазами увидеть Лувр или Эрмитаж. Пальцы вместо охры и кармина теперь украшала лишь въевшаяся земля и мозоли.
— Не отставай, — Исин дернул Сяо Чжаня за запястье, потянул за собой и тут же громко ахнул. Деревья неожиданно расступились, и перед ними во всей своей бесстыдной красоте раскинулось лесное озеро. Ивы на берегу низко нависали над водой, касаясь её зелеными ветками, лунная дорожка безмятежно покачивалась на волнах.
Сяо Чжаню пришлось резко закрыть и открыть глаза, чтобы поверить — все это ему не снится. Какая картина могла бы получиться, будь у него шанс провести здесь пару недель вместе с холстом и кистями!
Цветы у ног ночною тьмой объяты
И полночь благовонная нежна, —
пробормотал Исин озеру, а затем повернулся к Сяо Чжаню: — Почему ты застыл? Раздевайся.
Он потянулся было к рубашке, чтобы стянуть ее через голову, когда плеск воды заставил его вновь замереть. Теперь уже не от восхищения, а от страха.
Они определенно были здесь не одни.

Берег рядом с ними глубоко вдавался в гладь озера, поэтому они не сразу разглядели пловца. Плеск становился все громче, потом из-за косы показалась темная макушка, затем широкие плечи.
Кем бы ни был этот парень, он определенно умел плавать и не боялся озера.
— Может, деревенские не врали? — Исин впился ногтями в ладонь Сяо Чжаня. — Может, это и есть водяной дух и сейчас он разорвет нас на части?
— Лучше уж водяной дух, чем бригадир, — прошептал Сяо Чжань.
Он продолжал завороженно наблюдать, как незнакомец подплывает все ближе и ближе, как встает на мелководье. В лунном свете тот казался изваянным из мрамора, вода стекала по плечам, по длинным ногам, по подтянутому животу, путаясь в темных волосах внизу.
Нижнего белья пловец не носил. Если бы Сяо Чжань мог, он бы отвел взгляд, но он продолжал смотреть, жадно впитывая — и ночное озеро, и обнаженного юношу, и его влажные пухлые губы, и капли воды на его сосках.
— Эй, чего вы тут делаете? — голос у незнакомца оказался таким же глубоким, как и озеро за его спиной. — Тут нельзя купаться.
— А ты тогда что делаешь? — Исин стоял буквально в паре метров от своей мечты и явно не собирался от нее отказываться.
— А мне можно, я водяная нечисть, — парень ухмыльнулся и обхватил себя за плечи, растирая их ладонями. — Шучу я. Трудовой десант, что ли? Остальные в округе на десять ли к озеру не подойдут.
— Трудовое переобучение, — поправил Исин. — Вода очень холодная?
— Как парное молоко, — крупные мурашки на коже парня выдавали, что он нагло лжет, но Сяо Чжань все равно быстро разделся.
Он не хотел, чтобы в деревне заметили их отсутствие, а тетка Юйсинь, к которой их поселили, очень любила проверять, не жгут ли эти столичные мальчишки драгоценный керосин, читая запрещенные книги.
Сама тетка читать не умела, поэтому ей все слова на бумаге, кроме «Жэньминь Жибао», казались запрещенными. В любом случае ни у него, ни у Исина с собой даже книг председателя Мао не было.
Ледяная вода обожгла ступни. Сяо Чжань неловко переступил с ноги на ногу, и парень, который так и не выбрался из озера, противно рассмеялся:
— Ты ну чисто цапля. Такой же тощий.
Сяо Чжаню очень захотелось макнуть наглеца в воду с головой, чтобы тот захлебнулся собственным смехом. Вместо этого он сделал шаг вперед. И еще один.
Неожиданно парень оказался совсем рядом — ближе, чем вытянутая рука. На кончике его крупного носа жемчужным светом сверкала капелька воды.
— Лучше быстро заходить, дно рядом с берегом ужас какое илистое, — он потянул Сяо Чжаня за предплечье, и тот споткнулся, чуть не упал.
Вблизи ночной пловец оказался совсем юным — лет пятнадцать-шестнадцать, не больше.
Точно такие же мальчишки как-то вломились к ним в дом. Они ходили по комнатам, бросали на пол книги и мамины статуэтки. Фарфор и вырванные страницы скрипели под их сапогами.
Отец весь сжался, руки у него мелко тряслись, пока он пытался то поправить галстук, то застегнуть пуговицу на пиджаке.
На рукаве одного из хунвейбинов сползла алая лента, и Сяо Чжань с силой стискивал пальцы, с трудом удерживаясь от желания потянуться и поправить.
— Эй ты, чего молчишь? — главная хунвейбинка повернулась к нему. — Неужели не знаешь слова нашего дорогого председателя, красного солнца наших сердец?
Сяо Чжань до сих пор помнил почерневшие от ужаса мамины глаза, выступившие на скулах красные пятна — почти такие же красные, как ленты на гимнастерках.
«Все ядовитые травы, — послушно сказал он, — все ошибочные воззрения должны быть вырваны с корнем».
Хунвейбинка довольно улыбнулась.
Мама потом рыдала всю ночь, пытаясь сложить из осколков хотя бы одну статуэтку. Но ничего не уцелело.

Исин с громким фырканьем упал в воду, вздымая тучу брызг. Ему хватило нескольких широких гребков, чтобы скрыться за косой.
Только сейчас Сяо Чжань заметил, что парень все еще продолжает сжимать его предплечье.
— Меня Ибо зовут. Ван Ибо. Спорим, я плаваю быстрее вас обоих?
— Не надейся.
Лунная дорожка, потревоженная Исином, вновь выглядела безупречно. Сяо Чжань ущипнул себя за ладонь, чтобы избавиться от непрошеных воспоминаний. Мокрый, дрожащий от ледяной воды Ибо ничем не напоминал хунвейбинов, ворвавшихся к ним в дом. Разве что возрастом.
Спор они все равно проиграли. Плавал он, как оказалось, быстрее их двоих.

— А ты откуда? — спросил Исин. — Не видел тебя в нашей деревне.
Они втроем сидели на берегу возле костра, который развел Ибо. Блики от огня плясали на его щеках, окрашивая кожу то в багряно-красный, то в янтарно-желтый.
В который раз за ночь Сяо Чжань пожалел, что все его краски и мольберты выбросили вместе с книгами во время «чистки общежития». Ни одной картины, ни одного наброска на память не осталось — лишь портрет председателя Мао, который ему заказала Ли Мэнь, жена преподавателя литературы.
И сам преподаватель, и его жена бесследно исчезли, а портрет продолжал висеть при входе в университет. По крайней мере, когда Сяо Чжаню пришлось уехать из Пекина, тот все еще оставался на месте.
— На весь Хубэй не одна деревня. Оттуда я, — Ибо махнул рукой куда-то вправо от озера. — У нас там тоже переобучаются городские. Но они все скучные. Ни песни попеть, ни к озеру сбегать. Кроме одной девчонки, но та спать горазда.
— И они боятся водяных духов? — Сяо Чжань вытянулся рядом с костром, подпер ладонями отяжелевшую голову. Очень хотелось спать, но он знал, что скоро им придется вернуться в деревню. Бригадир всегда поднимал их с рассветом, чтобы отправиться на поля.
— Боятся, — хмыкнул Ибо. — Я сюда с детства бегаю. Никаких водяных духов, только гуси и утки.
— Какой отважный юноша. Совсем как у Шекспира. «Кому не хватает решительной воли — не хватает ума», — Исин перевернулся на спину, раскинул руки, словно собирался взлететь.
— У кого-кого? Не слышал ни про каких Шашибуя в вашей деревне, — Ибо нахмурился. С таким выражением лица он выглядел даже не юным — маленьким. Лет пять-шесть, больше при всем желании не дашь.
Сяо Чжань вспомнил, как смотрел на Ибо в озере, — и сглотнул тяжелый комок в горле.
Эти его мысли и так были порочными. Мужчины не могли смотреть на других мужчин с восхищением, а тем более — с желанием.
— Великий английский поэт, никогда о таком не слышал?
— А что такое английский? — Ибо продолжал хмуриться все сильнее.
Сяо Чжань ткнул пальцем Исина в бок. Еще не хватало, чтобы на них нажаловались за развращение молодежи ревизионистскими идеями. Тогда им точно придется отправиться на угольные шахты.
— Неважно, — Исин понял намек и вскочил на ноги, — приятно было познакомиться, нам пора возвращаться.
— Мне интересно, — Ибо перестал хмуриться. Вместо этого глаза его загорелись таким знакомым Сяо Чжаню огнем. — А вы смеетесь. Я же читать не умею, у нас школа одна была, да и ту сожгли. Давайте так: никому ничего не скажу, если вы мне расскажете про Англию. И этого Шашу… Шашибуйю.
Исин громко застонал. Сяо Чжань закусил губу, пытаясь удержать невольную улыбку.
— Кажется, — сказал он, — мы породили чудовище.
Он ничего не мог с собой поделать. Сяо Чжаню всегда нравились те, кто жаждал знаний больше воды.

Найти хоть одну книгу в деревне, чтобы научить Ибо читать, оказалось задачей невыполнимой. Исин попытался аккуратно выяснить, не осталось ли после школы хоть каких-нибудь учебников, и потом два дня таскал в ведрах навоз для удобрения полей.
— Я не подвергаю сомнению слова председателя Мао, — прошептал он вечером Сяо Чжаню, — но как можно построить что-то новое, если отвергнуть все старое? Посмотри вокруг, мне порой кажется, мы живем не в двадцатом веке, а в эпоху Тан.
Вместо ответа Сяо Чжань быстро пожал ему руку. Это были опасные слова. Слова, из-за которых люди исчезали навсегда, а их имена старались забыть даже близкие родственники.
За окном продолжали стрекотать цикады, от удушливой жары каждый вдох давался с трудом. Порой Сяо Чжань думал, что его дом, полный книг и фарфора, университет и лекции об искусстве — всё это ему всего лишь приснилось. А на самом деле он бедный крестьянин, которому вечно предстоит вставать с восходом солнца и обрабатывать рисовые поля, пока не упадет в борозде.
От этой мысли к горлу подступал ком: неужели остаток жизни он проведет в деревне, без книг, без музыки, без картин?
Все, что им удалось раздобыть, — несколько пожелтевших от времени выпусков «Жэньминь Жибао» и письма от мамы Исина, на оборотной стороне которых еще можно было писать.
— Не знаю, что у нас получится, — с сомнением сказал Сяо Чжань, пока они ждали Ибо в следующую пятницу. — Подозреваю, что ничего.
— Может, он вообще сегодня не придет, — Исин уже успел искупаться и теперь лежал, подставив закатному солнцу бледную спину. На плечах отчетливо выделялись следы от коромысла. — Зачем ему учиться читать, только бесполезная трата времени.
Но Ибо пришел.
— Дедушка задержал, — объяснил он, опускаясь на траву рядом с Сяо Чжанем. — У лысого Фу кобыла охромела, пришлось срочно подковать.
— Так ты конюх? — Сяо Чжань продолжал смотреть на озеро, с трудом удерживаясь от желания то ли отодвинуться, то ли придвинуться ближе.
Теплое бедро Ибо упиралось ему прямо в бок.
— Я кузнец. То есть мой дедушка — кузнец, но он учит меня, чтобы я стал кузнецом.
Когда из рощи Дафна прочь уйдет —
Горнило вспыхнет в кузнице Вулкана:
За тяжкий труд кузнец берется рьяно
И стрелы для Юпитера кует… —
процитировал Исин. — Знаешь, кто это написал?
Сяо Чжань подозревал, что спрашивает Исин у него, а не у озера или Ибо, но промолчал. Он не знал ответа.
— Франческо Петрарка. Мама мне в детстве читала его сонеты, чтобы я заснул. Не самая подходящая колыбельная для ребенка, если подумать.
Ибо наклонился к самому уху Сяо Чжаня. Дыхание обожгло щеку.
— Твой друг, он всегда так странно разговаривает?
— Всегда. Но быстро привыкаешь, — Сяо Чжань улыбнулся. Ибо еще не слышал, как Исин поет, когда ему на ум приходит очередная мелодия.
— Но если отвлечься от моего тяжелого детства, то этим сонетом, кузнец, внук кузнеца, я хотел сказать, что ты пришел слишком поздно и учиться уже темно. Предлагаю поплавать в озере и разойтись по домам.
Сяо Чжань все-таки повернул голову, чтобы поймать разочарование, мелькнувшее на лице Ибо.
— Не так уж и поздно, мы можем развести костер. На парочку иероглифов света нам хватит.
— Тогда доверяю тебе почетный труд педагога, а сам пойду поплаваю, — Исин потянулся и спустился к берегу. Скоро его макушка скрылась за косой.
Ибо громко вздохнул.
— Никогда я к нему не привыкну, даже не уговаривай. Покажи лучше, как пишется твое имя.
— Мое? — переспросил Сяо Чжань. — Может быть, начнем с твоего?
— Как мое пишется, я знаю. Папа научил. Еще когда они с мамой не уехали. Хотел, чтобы я письма от него узнавал. Но так ни одного не прислал.
Сяо Чжань громко зашуршал письмами мамы Исина, чтобы скрыть неловкость. Возможно, родители Ибо действительно просто уехали, а письма до такой глуши доходили с трудом. Из тех, что успел прислать ему отец, судя по всему, половина потерялась. А возможно, с ними что-то случилось. Слишком многие люди пропадали навсегда. Обещали написать, но больше о них никто и никогда не слышал.
Сяо Чжань не собирался говорить об этом Ибо. Вместо этого он аккуратно написал свое имя.
— Смотри, иероглиф 战 означает «битва». Он довольно простой. Родители сначала хотели выбрать 赞, как в словах «помогать» или «восхвалять», но подумали, что это будет слишком сложно.
Ибо заворожено наблюдал, как кусочек угля летает по бумаге.
— Твои родители правильно поступили. Мне больше нравится, как звучит «Чжань». Можно я буду звать тебя Чжань-гэ?
— А сколько тебе лет? — Сяо Чжань и так знал, что Ибо его младше, но почему-то было важно выяснить — младше насколько.
Вдруг ему лет тринадцать или двенадцать. В деревне взрослеют быстро.
Ибо нахмурился. Затем зачем-то начал считать свои пальцы и при этом шевелил губами, будто производил в уме сложные математические подсчеты.
— Шестнадцать, — наконец ответил он. — В августе семнадцать стукнет.
На шесть лет младше. По крайней мере, Ибо было не двенадцать, хотя Сяо Чжань сам не знал, что бы это изменило.
— Начинай писать вот с такой черты, — он вложил уголь в теплые пальцы.
Мозоли на ладонях Ибо царапнули кожу.
В шестнадцать Сяо Чжань ходил на уроки каллиграфии. Отец настаивал, что без каллиграфии невозможно по-настоящему выучить язык, и всегда очень тщательно проверял домашние задания.
Сяо Чжань ненавидел эти уроки. Учитель, еще совсем молодой мужчина, то и дело срывался на визг и бил учеников по ладоням бамбуковой линейкой, если у тех что-нибудь не получалось. Однажды он разорвал домашнее задание из-за одной крошечной помарки. Отцу пришлось покорно ждать Сяо Чжаня, пока тот переписывал текст заново.
Сейчас этот учитель громче всех в Чунцине заявлял вслед за председателем Мао, что «интеллигенция — самая необразованная часть общества». Отец упоминал о нем в одном из своих писем, еще когда Сяо Чжань был в Пекине, — вроде бы с искренним восторгом, но не для тех, кто умел читать между строк.
Первый иероглиф у Ибо получился на редкость уродливым. Если не знать, что он хотел изобразить, ни за что не догадаешься.
— Ты перепутал порядок черт. В нашем языке это очень важно, — Сяо Чжань обхватил ладонью запястье Ибо. — Держи руку вот так, теперь черти сверху вниз.
Где-то вдалеке пронзительно закричала ночная птица. Одна из веток в костре громко треснула, прежде чем рассыпаться искрами.
Ибо высунул кончик языка, его темные волосы щекотали подбородок Сяо Чжаня.
Во второй раз иероглиф получился гораздо лучше.
Они оба так увлеклись, что не расслышали шагов Исина.
Собрал цзюмао и листву бамбука,
Велел по ним вещунье погадать.
Лин-фэнь сказала: „Вы должны быть вместе,
Ведь где прекрасное, там и любовь”… —
мечтательным голосом сообщил он.
Ибо дернулся, уголь в его руке прочертил уродливую линию.
— Как можно к такому привыкнуть?!
На его шее под волосами можно было различить несколько родинок. Сяо Чжань с трудом отвел от них взгляд.
— Любовь любовью, а сон по расписанию, — Исин протянул ладони к костру, пытаясь согреться. — С утра нам надо ехать на дальнее поле, и если я не высплюсь, то буду читать тебе все сонеты Петрарки, которые помню. А помню я их много.
— Путь угроз — это не путь воина, — Сяо Чжань вскочил на ноги. — Но я тебя понял, дай мне пять минут искупаться.
Рубашка полетела вправо, штаны влево. Краем глаза он успел заметить, как Ибо зачем-то аккуратно складывает его одежду, а потом осталась только холодная вода, лунная дорожка и плеск волн.
— Мои родители в Лояне, — сказал Ибо, подплывая к Сяо Чжаню. — Когда-нибудь я к ним уеду. Поэтому я хочу научиться читать. Чтобы найти их.
«Тебе это не поможет», — хотел ответить Сяо Чжань, но вместо этого кивнул:
— Конечно, я тебя научу.
На следующую встречу в пятницу Исин с ним не пошел. Сообщил, что заболел, и отвернулся к стене.
Без сонетов Петрарки и ехидных комментариев у них с Ибо получилось выучить сразу пять иероглифов.

Сяо Чжань перекинул мотыгу из правой руки в левую и вытер пот со лба. Перед ним, насколько хватало взгляда, простирались ряды кукурузы. Солнце припекало затылок, от жары пересохли губы, ладони и поясницу саднило от боли.
— Не останавливайся, Сяо, — бригадир хлопнул его по плечу. — До вечера далеко еще.
Бригадир, словно коршун, оказывался рядом, стоило сделать хотя бы небольшую передышку. Он запоминал каждого, кто, по его мнению, слишком долго прохлаждался, чтобы вечером доложить старосте деревни, от которого тут зависело практически все.
Сяо Чжань послушно взмахнул мотыгой. Он не хотел проблем. Не хотел остаться без ужина. Не хотел таскать навоз на поля. Хотел когда-нибудь увидеть маму и отца. Как быстро и легко все желания свелись к примитивному: подольше поспать, побольше съесть, обнять родных.
— А кто такая Дафана? Дафуна? — спросил Ибо вчера вечером, когда писать иероглифы было уже слишком темно, а возвращаться в деревню еще не хотелось. Исин к тому времени уже успел поплавать и ушел, взяв с обоих обещание, что долго они не засидятся.
— Дафна, — поправил его Сяо Чжань. — Нимфа, в которую влюбился Аполлон.
В глазах Ибо он прочитал примерно сотню немых вопросов. Порой казалось, что они говорят на разных языках. Ибо на диалекте Уханя, который Сяо Чжань, в отличие от Исина, хотя бы понимал, а он сам на английском или русском.
Дома, в Чунцине, у него была книга мифов и легенд Греции и Рима. Он узнал, кто такая Дафна или Юпитер, раньше, чем выучил наизусть труды председателя Мао. Отец говорил, что это неправильно, но голос его всегда звучал так неубедительно. Скорее всего, он сам в это не верил, вот только никогда бы вслух не признался.
— Хочешь, я расскажу тебе эту историю? — предложил Сяо Чжань, переводя взгляд на звездное небо. По привычке он сразу нашел Черную черепаху Севера. В Греции это была часть созвездия Кассиопеи. Книжка со сравнением названий звезд у него тоже была — до тех пор, пока ее не сожгли хунвейбины. Теперь каждый раз, когда он по ночам смотрел на небо, тоска по прежней жизни становилась нестерпимой.
— Конечно хочу! — Ибо подался вперед. Его подбородок почти касался плеча Сяо Чжаня. Их разделяло буквально несколько жангов.
— Тогда слушай. В стране, которой давным-давно нет, нимфами называли прекрасных девушек, охранявших поля и леса. Вот как водяной дух — это озеро. Часто они с луком и стрелами охотились за дикими животными.
Он продолжал говорить и говорить: и про несчастную Дафну, и про Аполлона, и про других богов, — пока голос у него окончательно не сел.
Ибо несколько раз задавал уточняющие вопросы, но большую часть времени молчал, приоткрыв рот и жадно впитывая каждое слово.
— Ты такой умный, — выдохнул он, когда Сяо Чжань наконец замолчал. — Не встречал никого умнее тебя, гэ. И красивее.
— Разве такие слова положено говорить мужчине?
— Но это же правда.
Сяо Чжань промолчал. Им давно пора было возвращаться по домам, но вместо этого они продолжали сидеть рядом с давно потухшим костром, то и дело задевая друг друга плечами.
Поспать потом удалось всего пару часов, за что теперь Сяо Чжань расплачивался: каждый взмах мотыгой давался ему все тяжелее.
«В следующий раз расскажу Ибо о Прометее», — подумал он. От мысли об этом мифе ему немного полегчало.
В семь лет Сяо Чжань тяжело заболел, врач запретил ему вставать с кровати, а самое главное — читать. Вначале он плакал, отец на это хмурился, врач повторял, что ребенку нужны положительные эмоции, на что плакать начинала уже мама. А потом он понял, что если сам не может читать, то можно попросить об этом родителей.
За время его болезни и мама, и папа возненавидели миф о Прометее, потому что им пришлось прочитать его вслух не меньше полусотни раз. Сяо Чжань сам не знал, почему ему так нравилась эта история. Может быть, потому, что Прометею было труднее, но он выстоял. Ни скала, ни орел, ни ежедневная боль не смогли сломить его. Значит, Сяо Чжань тоже справится — хоть с болезнью, хоть с целым полем кукурузы.
Бригадир вновь похлопал его по плечу, на этот раз одобрительно. Где-то справа послышался голос Исина, который громко пел один из сонетов Шекспира, придумывая мотив на ходу.
«Уж если ты разлюбишь, так тепе-э-эрь» — неслось над полем.
«Тепе-э-эрь, когда весь мир со мной в ра-а-аздоре», — подхватил Сяо Чжань, отвлекаясь от мыслей о мифах Древней Греции и об Ибо.
Все равно сонет нравился ему почти так же сильно, как легенда о Прометее.
— Э-э-эрь, э-э-эрь, — отозвалась Мэйсинь, одна из дочек бригадира. Слов она не знала, но подпевала с энтузиазмом.
Скоро все поле пело Шекспира, не зная, кто это такой. Трудовое перевоспитание в Хубэе шло полным ходом.

— Без книг это все бессмысленно, — Исин уставился на кроны деревьев, печально шелестевших вместе с листами «Жэньминь Жибао». Учить читать по газетам, где от статей спать хотели сами учителя, а большая часть слов и иероглифов в обычной жизни почти не встречалась, оказалось слишком сложно.
Сяо Чжань только вздохнул. Он с самого начала подозревал, что затея обречена на провал, но не мог придумать другого повода, чтобы встречаться с Ибо.
Исину об этом знать не требовалось. Тот искренне верил в силу печатного слова и в то, что нет ничего лучше книг. Может быть, кроме музыки.
— Книги? Я знаю, где взять книги, — неожиданно встрепенулся Ибо. — То есть… ну… одолжить.
— Одолжить книги? — заинтересовался Исин. Он даже привстал и теперь напоминал собаку, учуявшую добычу. — У вас в деревне есть библиотека? С трудами председателя Мао, наверное?
— Не знаю насчет председателя, — Ибо почесал в затылке, — но книги всяких запрещенных точно есть у Четырехглазого. Только он их никому не дает. Там внутри такие чудные картинки, никогда таких не видал.
— Что за Четырехглазый? — Сяо Чжаню тоже стало любопытно. А еще он очень скучал по запаху страниц, по тяжести переплета в руках. У него даже ладони зачесались от предвкушения.
— Его так-то зовут Чжоу Ичэнь, но он в очках ходит, поэтому Четырехглазый. Тоже на перевоспитании, из Уханя прислали. Скоро туда вернется, мамочка его постаралась. Работу ему нашла, будет врагов народа осуждать или что-то типа того. Он мне сам рассказывал.
— Вернется… — протянул Исин.
Они с Сяо Чжанем переглянулись. Воровать нехорошо, их обоих так учили. Но раз этот Четырехглазый Ичэнь собирался возвращаться в Ухань, то книги ему были не нужны. А они тут практически погибали. Разве можно считать преступлением украденный кусок хлеба, когда ты умираешь от голода?
— Ты точно знаешь, что у него есть запрещенные книги? — спросил Сяо Чжань.
Ибо вполне мог ошибиться, мог принять за книги что-то другое. Например, красиво упакованные подарки.
— Совсем за дурака меня держишь? Своими глазами я те книги видел, вот с места этого не сойти, — Ибо сплюнул на землю. — Он над ними трясется, но как-то напился, я его домой тащил, вот и увидел. Он мне картинки показывал.
Глаза Исина вспыхнули ярче звезд на небе. Он тоже мысленно уже держал в руках заветные томики и гладил кончиками пальцев каждую страницу.
— Когда он возвращается в Ухань?
— Не знаю, недели через две. Мама его обещала праздник устроить, накормить нас всех мясом до отвала.
Сяо Чжань позавидовал этому незнакомому Четырехглазому: его ждал город, семья, работа в газете, а не на кукурузных полях. Если и лишится пары книг, с ним ничего страшного не случится.
— Бригадир обещал нам в воскресенье выходной, — медленно сказал он. — Ничего, если мы придем к тебе в гости? Покажешь нам, что у вас есть интересного...
Сяо Чжань так и не решился выговорить «дом Четырехглазого Ичэня, чтобы мы знали, куда лезть».
Но Ибо понял его и без слов.

До воскресенья Исин не мог успокоиться.
— А может, мы просто его попросим? Вдруг он нам подарит эти книги? А как ты думаешь, что у него есть? А мы это читали?
Пару раз Сяо Чжаню даже приходилось закрывать ладонью ему рот, чтобы случайно их не выдал. Обычно довольно молчаливый и отстраненный, Исин клокотал, словно вулкан, выполнял все поручения в два раза быстрее и то и дело бегал к будильнику, чтобы посмотреть, сколько времени.
Будильник привез с собой из Пекина Сяо Чжань. Мамина подруга, которая пришла провожать его на вокзал, впихнула сверток в сумку в последнюю минуту.
Сначала Сяо Чжань хотел его выбросить — будильник был уже старый, потрепанный и шел вперед на пятнадцать минут. Почему-то он думал, что в деревне такие будильники есть в каждом доме, зачем ему еще один.
Но он жестоко ошибался. Здесь до сих пор предпочитали вставать с петухами, а на будильник в первый же вечер сбежались посмотреть как на восьмое чудо света.
Пару раз шустрые дети соседки даже умудрялись его разобрать. Хорошо, что детали не растеряли и что Сяо Чжаня отец научил чинить часы.
Где цари и вельможи?
Лишь время не знает конца, —
простонал Исин и зачем-то потряс будильник, будто надеялся, что тот пойдет быстрее.
День промелькнет,
Он короток, конечно,
Но и столетье
Улетит в простор, —
отозвался Сяо Чжань строчками из другого стихотворения Ли Бо.
Тетка Юйсинь на них покосилась, но ничего не сказала. Когда они только приехали и староста отправил их на постой в единственный относительно свободный дом, она постоянно их перебивала, спрашивала, о чем они толкуют, что за странные, непонятные слова произносят. А потом то ли смирилась, то ли привыкла. Детей у нее не было, помогать ей никто не помогал, а тут в доме появилось сразу две пары молодых рук, которые могли и полку покосившуюся прибить, и воды из колодца натаскать.
— Бедные вы детки, — иногда вздыхала она, подкладывая побольше риса в плошки. — Сослали вас от мамок, от папок. На чужбине-то самый сладкий хлеб горек. Тяжело без мамки-то?
Сяо Чжань поначалу пытался объяснить, что они оба от родителей уехали сами, что хотели учиться в Пекине, но тетка Юйсинь на такие слова только злилась.
— Ишь чего удумали — учиться! Где родился, там и пригодился. Нечего время на всякую ерунду терять. Вот и господин Мао так думает.
Председателя она упорно называла господином и всегда восторгалась его красотой и мудростью.
Исин каждый раз, когда тетка Юйсинь начинала славить мудрые решения вождя, прикусывал кончик языка, чтобы не сболтнуть ничего лишнего.
Ему бы и так не поздоровилось, если бы кто-то узнал, что вместо слов председателя Мао он цитирует то Шекспира, то Петрарку.
— Опять о всякой ерунде болтаете, лучше бы курятник поправили. Совсем покосился, того и гляди курочки наши по соседкам разбегутся.
Исин аккуратно поставил будильник на стол и схватил инструменты. Сяо Чжань уже успел выскочить во двор. Он был готов заниматься чем угодно — хоть курятник чинить, хоть свинарник, — лишь бы время шло быстрее.
А то, как назло, застыло, будто муха в янтаре.

По внутренним подсчетам Сяо Чжаня воскресенье наступило где-то лет через двести — он почти успел состариться и умереть. Исин говорил что-то про тысячу веков, но он любил все преувеличивать.
До озера в этот раз они дошли слишком быстро — минут за пятнадцать вместо привычного получаса. Ибо предупредил, что встретить их не сможет, слишком много работы в кузнице, но зато подробно объяснил, как именно добраться до его деревни.
Разумеется, они тут же заблудились.
После очередного столетия бессмысленных скитаний Сяо Чжань решил, что пойдет так, как подсказывает ему внутренний голос. Ничего полезного тот давно не говорил, но других вариантов не осталось. Внутренний голос Исина все равно был способен разве что на сонеты Петрарки, которые им никак бы не помогли.
Они шли направо, затем налево, стараясь не споткнуться о корни деревьев или не выколоть ветками глаза. Птицы беззаботно распевали песни о любви и лете, мошкара противно жужжала о жажде вкусной крови, одуряюще пахли незнакомые цветы, и с каждым шагом затея с книгами казалась все более и более бессмысленной.
Сяо Чжань уже хотел предложить повернуть назад, когда очередной поворот налево неожиданно вывел их на вершину холма, под которым раскинулась незнакомая деревня.
— Надеюсь, мы правильно дошли, — выдохнул Исин, осторожно спускаясь по крутому косогору. Песок и камешки осыпались под его ногами.
Дымок над кузницей Сяо Чжань заметил сразу. Он толкнул Исина в плечо, потому что тот опять попытался свернуть куда-то не туда.
— Я думал, вас волки сожрали, — Ибо с грохотом опустил молот на металлическую заготовку.
Только сейчас Сяо Чжань увидел, какие у него большие и при этом удивительно красивые ладони и длинные тонкие пальцы безупречной формы. Если бы в этой кузнице внезапно оказался Микеланджело — маленький и ворчливый, — он бы непременно схватился за зубило, чтобы изваять эти руки.
— Волков не видели, а комары нас съесть пытались, — Сяо Чжань с интересом оглянулся по сторонам.
До этого кузницу и кузнецов он видел только на картинках.
— Скоро закончу, — Ибо мотнул головой. Отросшая челка вырвалась из-под повязки и упала ему на лоб. Сяо Чжань невольно протянул руку и убрал пряди, чтобы не мешали видеть.
В углу кузницы кто-то громко хмыкнул. Только сейчас Сяо Чжань заметил мальчишку, который должен был раздувать меха, но вместо этого нагло пялился на него.
— А ну, дурака не валяй! — прикрикнул на мальчика Ибо. По его щекам, носу и подбородку стекали крупные капли пота. Сяо Чжань хотел нарисовать каждую из них. Он настолько засмотрелся на эти капли, на скулы и губы, что чуть не выругался, когда Исин аккуратно потянул его за запястье.
— Еще немного, и ты бы рухнул прямо на наковальню, — объяснил он уже на улице. — Тут должна быть цитата про мотылька и свечу, но я устал и ни одной не помню.
— Даже у Петрарки? — Сяо Чжань потер щеки, словно хотел стереть выступивший румянец.
— Особенно у Петрарки.
Исин прислонился спиной к стене кузницы и закрыл глаза. Сяо Чжань невольно позавидовал его спокойствию. Сам он схватил прутик и начал чертить в пыли иероглифы, и только на пятом или десятом сообразил, что постоянно повторяет одно — «Ван Ибо».
Сяо Чжань оглянулся по сторонам и стер ногами написанное. Так глупо он себя даже лет в двенадцать не ощущал.

Ибо появился примерно через час, когда солнце уже садилось за горизонт. В руках он держал большой кувшин с прохладным соком.
— Бабушка передала. Сказала, чтобы я гостей угостил.
Ибо успел умыться и переодеться из прожжённой рабочей одежды в чистую рубашку и брюки. Челке теперь никакая повязка не мешала, и Сяо Чжаню пришлось крепко стиснуть пальцы, чтобы вновь не потянуться к его волосам.
— Давно надо постричься, да все недосуг, — Ибо плюнул на ладонь и старательно пригладил челку. — Пойдемте, покажу, что тут и как.
По дороге Ибо то и дело раскланивался с жителями деревни, обещал передать дедушке пожелания здоровья, бабушке просьбу зайти, и выглядел таким обычным крестьянским пареньком, что Сяо Чжань почти расслабился.
Эта деревня была на двадцать или тридцать дворов больше — со своей кузницей и конюшней.
— А тут у нас староста живет, — Ибо махнул рукой в сторону самого большого дома. — А рядом с ним Четырехглазый.
Домик, в котором поселили этого Чжоу Ичэня, выглядел еще более старым и покосившимся, чем у тетки Юйсинь. Ворота не запирались, а через забор могла перепрыгнуть даже курица.
— У нас тут целый клуб есть, — хвастливо сообщил Ибо. — Староста сказал, может, кино городское показывать будут. На будующий год.
— На будущий, — машинально поправил его Сяо Чжань.
— Да, на будущий. Бабушка говорит, жениться мне будет пора.
— Жениться, — хмыкнул Исин. — Ты же ребенок совсем.
— Сам ты ребенок, мне дедушка обещал совсем кузницу передать, — обиделся Ибо и повернулся к Сяо Чжаню: — Тебе вот сколько лет, гэгэ?
Странно, что он решил спросить об этом только сейчас.
— Двадцать два, — они с Исином ответили хором. — В октябре двадцать три исполнится.
— Обоим, что ли? — Ибо недоверчиво прищурился.
В этот раз Сяо Чжань и Исин одновременно пожали плечами. У них действительно дни рождения были совсем рядом, различались только на пару дней.
Сяо Чжань уже хотел это объяснить Ибо, когда мимо торопливо прошел высокий парень в желтой куртке. Если бы он так не сутулился и не носил уродливые очки в черепаховой оправе, Сяо Чжань назвал бы его красивым.
— А это и есть Четырехглазый, — прошипел Ибо, толкая локтем Сяо Чжаня в бок.
— Сложно не догадаться. Не так уж много у вас тут людей в очках.
Ичэнь мельком глянул на них и тут же скрылся в домике. Дверь закрылась с оглушительным грохотом.
— А я хотел у него вежливо книги попросить, — Исин поморщился. — Но, судя по всему, это было бы напрасной тратой времени.
— Не даст он добром, — развел руками Ибо. — Тут у нас девчонка на перевоспитании есть. Она уж и так и сяк просила. «Нет у меня книг никаких» — и хоть ты тресни!
— А кто у вас тут еще на перевоспитании? Ты нам их покажешь?
— Да чего ж не показать, вот эта девчонка с поля возвращается, — Ибо ткнул пальцем в сторону хрупкой девушки в алой косынке.
Кого по красоте
Поставлю рядом?
Одну луну —
И не смущусь нимало, —
простонал Исин и подергал ворот рубахи, пытаясь хоть как-то его поправить.
— Узнаю Ли Бо издалека, — девушка наклонила голову и лукаво улыбнулась.
Так Чжан Исин познакомился с Ян Цзы. Сяо Чжань тоже, но для него эта встреча судьбоносной не стала.

— Значит, план мы придумали? — Ян Цзы скрестила руки на груди, словно собиралась до последнего защищать свою идею.
Непонятно было от кого. Исин с момента знакомства смотрел ей в рот и впитывал каждое слово. Возможно, если бы Ян Цзы сказала, что ради книг и ее улыбки ему придется утопиться, он бы тут же побежал к озеру.
Сяо Чжаню план не то чтобы нравился, но другого у них все равно не было. А Ибо заранее согласился на все. В конце концов, именно он рассказал о книгах.
— Тогда так и сделаем. Я уже предложила спеть на празднике в честь отъезда Четырехглазого. А Ибо там станцует. Он хорошо танцует, в деревне любят его танцы.
Сяо Чжань тут же покосился на Ибо.
— А ты, смотрю, дитя многих талантов. И кузнец, и танцор, и плаваешь хорошо.
— Глупости не болтай, Чжань-гэ, — кончики ушей Ибо покраснели от смущения. Он изо всех сил ударил Сяо Чжаня по плечу, пытаясь заставить того замолчать.
— Но ты действительно хорошо танцуешь, — засмеялась Ян Цзы. — Я даже дома такого не видела.
Она родилась и выросла в Пекине, мечтала стать актрисой. Даже успела поступить в Пекинскую киноакадемию и проучилась там почти два года. А потом ее отправили на перевоспитание сначала в Ухань, затем в деревню.
— Надеюсь, они откроют клуб, можно будет поставить одну из пьес товарища Цзян Цин, для Ибо там точно роль найдется, — Ян Цзы сорвала травинку и сунула в рот.
Исин облизнул губы.
— Зачем тебе книги? — Сяо Чжань задал вопрос, который мучил его уже несколько дней.
Он не доверял ей. Может, Исин и потерял голову от восторга, но у Сяо Чжаня разум пока сохранился. Страшно было представить, что произойдет, если их поймают с запрещенными книгами в руках. Ссылкой на шахты они явно не отделаются.
— Зачем мне книги? — переспросила Ян Цзы. Ее рот внезапно исказился, как от сильной боли. — А зачем тебе воздух? Хлеб? Рис? Вокруг только поля и холмы, и за каждым нашим шагом следят. Отсюда нам не убежать. Но книги… книги… с ними можно оказаться где угодно. На необитаемом острове, в замке короля, в Красном тереме...
Голос Ян Цзы дрогнул. Она выплюнула травинку и провела ладонью по губам. Пальцы ее дрожали.
Сяо Чжаню стало стыдно. Он никогда бы не сказал про книги с таким пафосом, никогда бы не начал заламывать руки или брови, но чувствовал он почти то же самое.
Никто из них не мог сбежать. Но если бы у них оказались книги, с этим можно было бы смириться.

Сяо Чжань прижался спиной к стене дома и осторожно заглянул за угол.
Первым делом он заметил Четырехглазого Ичэня, которого держала за руку пожилая женщина. Она тоже носила очки, и свет большого костра отбрасывал на них кровавые блики.
— Знаешь, мне его все-таки жаль, — прошептал Исин. — Нехорошо лишать его самого дорого.
— Мы еще можем передумать, — ответил Сяо Чжань. — Только объяснять Ян Цзы сам будешь.
— Нет-нет, я не передумал. Просто вспомнил, как у меня украли мою оперу. Она до сих пор мне снится. Во сне я помню каждую ноту, каждый ключ, а потом просыпаюсь. И тишина.
Сяо Чжань наугад протянул в темноту руку и сжал его плечо. Он слишком хорошо знал это чувство. Порой ему тоже снились ненаписанные картины.
«Красные кони товарища Мао, — Ян Цзы пела, может быть, не очень хорошо, но громко и старательно. — Мы красные кони товарища Мао».
Ибо возник из-за ее спины. Он двигался с удивительным изяществом, так что легко было поверить, что он действительно мчится на коне в самую гущу битвы. Жители деревни громко захлопали, мать Ичэня сняла очки и протерла их, чтобы лучше видеть.
«Только слово, одно слово, мы промчимся как ветер, мы красные кони товарища Мао».
Вслед за голосом Ян Цзы Ибо летел навстречу победе. Белоснежная рубаха делала его похожим то ли на прекрасную бабочку, то ли на жреца неизвестного культа. Длинные стройные ноги, четкие движения рук хотелось выжечь под закрытыми веками, чтобы больше не открывать глаза.
«Ему шестнадцать, — с неожиданной тоской подумал Сяо Чжань. — Ему шестнадцать, он деревенский мальчик, он скоро женится и заведет кучу детей. А ты даже не сможешь его нарисовать».
Исин потянул за руку.
— Ты уснул там, что ли? — прошипел он.
До покосившегося дома Ичэня они добрались, когда песня еще до середины не прозвучала.

Зажечь свет они не могли, поэтому шарили по комнате на ощупь. Ибо рассказал, что книги хранятся в деревянном чемоданчике, но ничего похожего им не попадалось.
— Это бесполезно, — сказал Исин. — Нам пора уходить.
За окном послышалось голоса, Сяо Чжань от неожиданности сделал шаг назад и споткнулся о выступающую доску.
Голоса быстро затихли.
— Давай тут еще посмотрим? — он опустился на колени и начал простукивать пол.
Ему повезло — доска действительно скрывала небольшое углубление в полу, где хранился чемоданчик. Почти такой же, какой пропал у Исина.
— Дай сюда, я знаю, как открывать.
Через пару секунд они с разочарованием смотрели на томики трудов председателя Мао и товарища Цзян Цин.
— Знал я, что не стоит верить мальчишке, который даже читать не умеет, — Исин разочарованно вздохнул. — Пойдем уже, пока Четырехглазый не вернулся.
— Подожди.
Сяо Чжань сомневался, что кто-то будет настолько тщательного прятать книги председателя Мао. Наоборот, ими было принято гордиться.
Он аккуратно выложил томики из чемоданчика, будто за ним наблюдали все члены политбюро ЦК КПК и могли приговорить к расстрелу за то, что он швыряет драгоценные труды председателя.
Чемоданчик все еще казался слишком тяжелым.
— Тут двойное дно, — прошептал он. Исин протянул к чемоданчику руки, и тут за дверью раздались шаги.
— Мама, я хочу выспаться перед дорогой, — устало сказал Ичэнь. — Ты можешь остаться на празднике подольше.
— Как хорошо танцевал мальчик сегодня, — мама Ичэня цокнула языком, — а ты так засмотрелся, что почти ничего не ел. Давай вернемся, нельзя ложиться голодным.
— Мама, — попытался возразить Ичэнь, — мама, я не маленький уже.
Но голос его удалялся от двери вместе со стуком каблуков. Мама Ичэня носила очень модные туфли.
Исин и Сяо Чжань переглянулись и одновременно перевели дух. Перед уходом они быстро сложили книги председателя в углубление.
По дороге обратно Исин нес чемоданчик, изо всех сил прижимая к груди. Несмотря на любопытство, до озера оба так и не отважились посмотреть, что за сокровища им достались.

— «Шагреневая кожа» Бальзака! «Три сестры» Чехова! — Исин прыгал по полянке рядом с озером, рискуя переломать ноги. — Я их не читал даже!
— «Ромео и Джульетта» в оригинале с подстрочным переводом! «Ночь нежна» Фицджеральда! — Сяо Чжань сделал несколько неуклюжих танцевальных па.
Счастье переполняло его, как пузырьки в игристом вине. Он не надеялся почти ни на что, когда в первый раз услышал про книги. В лучшем случае на парочку современных авторов, которых запретили, потому что они не товарищ Цзян Цин.
Сейчас он будто попал в пещеру Али-Бабы. Про большую часть из этих книг Сяо Чжань только слышал, их не было даже в огромной библиотеке отца.
— Моэм «Театр», «Луна и грош», опять Чехов, — Исин часто-часто заморгал. — Я сейчас заплачу.
Сяо Чжань только открыл рот, чтобы сказать «я тоже», когда кусты за его спиной зашуршали.
Сначала появился запыхавшийся Ибо, который успел переодеться из белой рубахи в поношенную черную, а вслед за ним Ян Цзы.
— Я сейчас упаду и умру. Этот бешеный несся всю дорогу, я думала, задохнусь или в дерево врежусь, — она ткнула пальцем в довольного Ибо и действительно рухнула на траву.
— Четырехглазый с мамой носятся по деревне, но ссут сказать, что их обокрали. Вас никто не видел. Нас спрашивали, не видели ли мы чего, а мы сказали, что ничего не знаем, — Ибо заглянул через плечо Сяо Чжаня. — Нашли книжки-то?
— «Вишневый сад»! — Ян Цзы так закричала, что все трое вздрогнули от неожиданности. — «Вишневый сад»! Мой профессор говорил про него, — она трясла книгой в воздухе и громко шмыгала носом.
Сяо Чжань ни за что и никому бы не признался, что у него тоже глаза стали влажными.
Остаток ночи они перебирали книги. Исин пытался читать при свете луны, Ян Цзы пыталась ему запретить, Сяо Чжань никак не мог выпустить из рук «Ромео и Джульетту». Только Ибо чувствовал себя чужим и неприкаянным. Сначала он пытался расспросить про книги, потом пролистнул парочку в поисках картинок и, наконец, уселся под ивой, скрестив ноги. Штанина на левой ноге задралась, и Сяо Чжань заметил большую свежую царапину на лодыжке.
— Больно? — спросил он, присаживаясь рядом. Шекспира он все так же продолжал прижимать к груди, то и дело поглаживая кончиками пальцев бархатистый переплет. Ему очень хотелось коснуться кожи Ибо, провести вдоль царапины, но он понимал: нельзя, не нужно.
— А? Что? Да это царапка обычная, — Ибо одернул штаны. — Зацепился где-то, пока сюда бежал. До свадьбы заживет.
— До свадьбы точно заживет, — отозвался Сяо Чжань.
Ему стало невыносимо тоскливо. Озеро, деревья, деревенский мальчишка и даже Шекспир — все показалось чужим и неправильным. Он зажмурился, опять мечтая оказаться подальше отсюда: хоть в Пекине, хоть в Чунцине, лишь бы ничего этого не было. Лишь бы все вновь стало простым и понятным: мольберты, холсты, жена и трое внуков, о которых так мечтала его мама.
— Ты же счастливый, Чжань-гэ? Мы же не зря обобрали Четырехглазого?
Сяо Чжань глубоко вздохнул. Он не знал ответа на этот вопрос. Ибо осторожно толкнул его плечом.
— Я счастлив? Да, наверное. Я очень счастлив. Я так счастлив, что мне немного грустно.
— Не понимаю, — Ибо потряс головой. — Если ты счастливый, то счастливый, а не грустный.
Где-то на заднем плане Исин и Ян Цзы взахлеб спорили, кто из них первый будет читать «Вишневый сад» и не лучше ли начать с «Трех сестер».
«Так сладок мёд, что, наконец, он горек. Избыток вкуса убивает вкус». Это Шекспир написал, — Сяо Чжань уставился на озеро. — Знаешь, если съесть слишком много сладкого, начинает тошнить. От счастья тоже такое бывает.
— Гэ очень умный. И красивый, — Ибо вздохнул, а потом обхватил ладонью Сяо Чжаня за запястье. — Но зачем-то грустный.
— Ты уже говорил, что я умный и красивый, — он невольно улыбнулся.
— И еще скажу, раз правда.
Ибо запрокинул голову. Облитый лунным светом, он напоминал изваяние из драгоценного мрамора — смотреть смотри, а трогать не смей. Только сейчас Сяо Чжань заметил за его ухом красный цветок.
«Ведь розой пахнет роза» — цитата услужливо всплыла в его голове вместе с «затми луну соседством».
— Тебе идет, — он все-таки прикоснулся к розе, и тут Ибо повернулся. Костяшки пальцев Сяо Чжаня наткнулись на его губы.
Он резко отдернул руку.
— Почитай мне, — попросил Ибо. — Я тоже хочу понимать.
Для книг было все еще слишком темно, но эти строчки Сяо Чжань помнил наизусть.
Две равно уважаемых семьи
В Вероне, где встречают нас событья,
Ведут междоусобные бои
И не хотят унять кровопролитья.
Друг друга любят дети главарей,
Но им судьба подстраивает козни,
И гибель их у гробовых дверей
Кладет конец непримиримой розни…
Ибо слушал затаив дыханье. В его глазах Сяо Чжань видел себя маленького. Он помнил, как отец читал ему миф о Прометее, а он боялся пропустить хоть слово. Ведь если отвлечься даже на секунду, произойдет что-то непоправимое и Прометей навсегда останется прикованным к скале.
— Эй, мы не хотим спрятать книги и вернуться в деревню? — Исин бесцеремонно оборвал историю Монтекки и Капулетти.
Ибо потряс головой, будто пытался очнуться от глубокого сна.
— Где коса, там есть пещера. Можно туда.
— Вода испортит книги.
— Не волнуйся, Исин-гэгэ, там нет воды.
Ибо быстро начал раздеваться. Сяо Чжаню стоило бы отвернуться вместе с Ян Цзы, но линия плеч, и мускулы на спине, и крепкие ягодицы — все это было слишком большим искушением. Сяо Чжань чуть драгоценного Шекспира в озеро не уронил.
В пещере воды действительно не оказалось. А еще никто из деревенских не решился бы даже близко к озеру подойти, не то что выискивать там спрятанные книги.
— Ты потом еще мне почитаешь? — с надеждой спросил Ибо, когда они уже поворачивали на дорогу домой.
— Конечно.
И весь июнь они читали Шекспира.
А в начале июля Ибо громко и не стесняясь плакал над повестью о Ромео и Джульетте, остававшейся печальнейшей на свете.

Все лето и начало осени слились для Сяо Чжаня в одно бесконечное поле кукурузы, хлопка, риса, в тысячи тяжелых ведер, в сотни упрямых быков. Кожа на ладонях загрубела, сандалии, привезенные из Пекина, окончательно порвались, и он чаще всего ходил босиком. Со стороны мало кто отличил бы сейчас Сяо Чжаня от крестьянина из Хубэя. Мало кто узнал бы в нем элегантного, ухоженного студента художественного факультета. Он сам давно перестал себя узнавать.
Лишь сейчас Сяо Чжань начал понимать глубокий смысл трудового перевоспитания. После тяжелого дня в поле ему хотелось только быстро забросить в рот порцию пресного риса, упасть на кровать и забыться сном. Он перестал скучать по холстам и кистям, по музыке и театральным премьерам.
Он бы и по книгам не скучал, если бы не Ибо. В августе тому исполнилось семнадцать. Он, непонятно чего стесняясь, пригласил Исина и Сяо Чжаня в гости.
Так они впервые увидели легендарного дедушку-кузнеца и бабушку-травницу. В доме было не развернуться, пахло сушеными цветами и медом, бабушка постоянно что-то подкладывала в тарелки, дедушка несмешно шутил, на щеках Ибо то и дело вспыхивал румянец. Очень давно Сяо Чжань не чувствовал себя настолько уютно. Настолько дома.
После обеда Ибо отправился поливать огород — жара в последние дни стояла невыносимая. Растения мало интересовали человеческие радости и горести: они хотели пить и во время дней рождения, и в праздник всех влюблённых. Ибо таскал воду, а Сяо Чжань бродил по двору, пока не наткнулся на мандариновое дерево. Высокое, стройное, оно было усеяно еще зелеными плодами и отчаянно тянулось к солнцу.
— Это мой папа посадил, перед тем как они в Лоян уехали.
Ибо нежно погладил кору. Дерево в ответ зашелестело листвой, хотя Сяо Чжань мог бы поклясться, что даже слабый ветерок на улице не дул.
— Вы похожи, — озвучил он внезапно пришедшую в голову мысль.
— Глупости не болтай, гэ, — Ибо изо всех сил стукнул его по спине. Но потом еще раз провел ладонью по стволу, улыбаясь каким-то воспоминаниям.
Все, что Сяо Чжань мог подарить Ибо, — новую книгу. В августе они начали читать «Собор Парижской богоматери».

Уборка урожая и злоключения Эсмеральды настолько закружили Сяо Чжаня, что приход удивительно холодного ноября он заметил, когда из носа у него потекло, а в горле поселились сухие осенние листья.
— Да куда я смотрела, дура старая! — схватилась за голову тетка Юйсинь, когда заметила, как он обматывает ноги старыми тряпками. — Мальчишка у меня разутый, раздетый, больной совсем!
Она забегала по дому, достала откуда-то старые, но еще крепкие мужские сапоги и шерстяные брюки, совсем немного побитые молью.
— А ты куда смотрел? Друг еще называется, — напустилась тетка Юйсинь на Исина. Тому не так давно из дома прислали теплые вещи, поэтому одет он был получше Сяо Чжаня.
Исин в ответ только растерянно моргал. Он не со зла, он просто не подумал, что Сяо Чжань может заболеть. С момента знакомства с Ян Цзы и кражи книг он вообще мало обращал внимания на окружающую действительность.
Сяо Чжань его за это не винил. Он мог бы попросить у Исина куртку или хотя бы сандалии, только ему это в голову не пришло. В его семье просить было не принято.

Ему казалось, жизнь наладилась, что сапоги и брюки защитят его от промозглого осеннего ветра. Он даже на встречу с Ибо пришел и начал читать про Гренгуара при Дворе Чудес. Говорить и глотать все еще было больно, но терпимо. Он почти забыл об этом, пока украдкой поглядывал на Ибо. Тот опять сидел с приоткрытым ртом и то и дело кусал ногти, переживая за бедного поэта. Он даже не переспрашивал, что значит то или иное слово, хотя явно понимал через раз.
«Вокруг большого костра, пылавшего на широкой круглой каменной плите и
лизавшего огненными языками раскаленные ножки тагана, на котором ничего не грелось, были кое-как расставлены трухлявые столы. На столах
поблескивали кружки, мокрые от вина и браги, а за кружками сидели пьяные, лица которых раскраснелись от вина и огня…»
Сяо Чжань на секунду прикрыл глаза. Ему казалось, что это он сидит посреди Двора Чудес, и пьяные крики молоточками стучат в висках. Последние пару дней он чувствовал себя словно в тумане. Серые холодные клочья забили голову, мешали ясно видеть и думать. Он почему-то представил, как они с Ибо сидят в одном из маленьких баров в Пекине, как им приносят пузатые бокалы с виски или коньяком. Он видел такие бары в иностранных фильмах, на которые его брали родители. Они тогда держались за руки и смеялись, а маленький Сяо Чжань жадно следил за экраном, хотя почти ничего не понимал. От всех этих фильмов теперь даже пепла не осталось.
Туман продолжал мерно качаться под веками.

Маленький Сяо Чжань топтался под горой, на вершине которой стоял его дом. Весь Чунцин был построен на горах, он привык к крутым лестницам, к подъемам и спускам. Но сейчас перед ним не было ни одной ступеньки.
— А-Чжань, А-Чжань, — повторяла мама. — Иди ко мне, А-Чжань.
Он прижался к серым камням, которые теперь обжигали жаром, а не холодом. Кто-то вместо листьев насыпал в горло горячих углей, и теперь каждый вдох и выдох давался с трудом.
— А-Чжань, А-Чжань, — продолжала звать мама. — Чжань-гэ! — мужским голосом крикнула она.
От неожиданности он открыл глаза. Лицо Ибо было близко, так близко, что Сяо Чжань не удержался. Он поднял отяжелевшую руку и прижал к прохладной щеке. Туман немного рассеялся.
— Чжань-гэ, что с тобой? Ты можешь идти, Чжань-гэ?
— Гюго, — прохрипел в ответ Сяо Чжань. — Спрячь книгу.
Ибо мотнул головой. Отросшая челка упала на лоб, закрывая глаза, а Сяо Чжань так хотел увидеть в них отражение звезд. Он еще раз потянулся к лицу Ибо, теперь чтобы убрать волосы, но сил совсем не осталось.
Он понял, что его поднимают, куда-то несут, пытался протестовать, но горячий туман заполнил все вокруг.
— А-Чжань! — еще раз позвала мама, а потом мир утонул в темноте.

Дышать было больно. Двигаться больно. Во рту пересохло. Сяо Чжаня трясло от холода и жажды.
Он тихо застонал. Даже не застонал — заскулил.
В губы тут же ткнулась чашка, от которой очень странно пахло.
— Пей, Чжань-гэ, станет легче.
Он хотел сказать, что не станет, уже никогда ему не станет легче, но вместо этого покорно сделал глоток, затем еще один.
Жидкость на вкус оказалась такой же странной, но на удивление жажда и головная боль тут же отступили. У него даже глаза получилось открыть.
На кровати рядом с ним сидел Ибо с чашкой в руках.
— Что… что ты тут делаешь?
— Бабушка моя отвар передала. Пей побыстрее.
Спорить сил совсем не осталось, поэтому он покорно все допил. Пить больше не хотелось, зато стало еще холоднее. Сяо Чжань засунул ладони под мышки, пытаясь согреться. Не вышло, его затрясло еще сильнее. И тогда он, как маленький ребенок, протянул руки к Ибо.
— Обними меня, — попросил он, чувствуя себя жалким и слабым. — Пожалуйста, диди?
Не говоря ни слова, Ибо забрался к нему под одеяло и прижал к себе. Он был таким уютным, таким надежным — совсем как мишка из глубокого детства.
Сяо Чжань глубоко вздохнул и положил голову Ибо на грудь. Впервые за несколько дней ему было по-настоящему тепло.
Когда он проснулся, Ибо уже ушел. А вместе с ним туман в голове. Слабость никуда не пропала, но тетка Юйсинь сказала, что теперь все будет хорошо.
И Сяо Чжань ей поверил.

Все действительно постепенно наладилось. Клуб в соседней деревне открыли в январе, перед самым Новым годом. Они с Исином в очередной раз возились с курятником тетки Юйсинь, у которого совсем крыша прохудилась.
— Эй, — с земли прокричал бригадир. — Эй, городской, я слышал, ты малевать умеешь.
Сяо Чжань спрыгнул вниз.
Сначала он не понял, что от него хотят: бригадир то ли забыл, то ли не знал, что такое афиша, и пытался путанно объяснить.
— Бумажки такие разноцветные, на стенах их вешают. Чтоб все, значит, знали. Во-о-от.
— Календари? — спросил Сяо Чжань. Ничего другого ему в голову не пришло.
— Какие календари? Нешто я календарей не знаю? Бумажки такие, чтобы все знали. В клубе будут петь, а потом кино крутить.
— Афиши. Он, кажется, говорит про афиши, — Исин отложил в сторону молоток и с интересом прислушивался к их беседе.
— Вот, да, фиши! — обрадовался бригадир. — Намалюешь?
Сяо Чжань сначала хотел отказаться. Он был уверен, что больше никогда не возьмет в руки кисть, что разучился проводить прямые линии, что ничего хорошего у него не получится. Но бригадир так внимательно на него смотрел, почти с угрозой, что Сяо Чжань закивал.
— Намалюю, чего ж не намалевать.
Исин ударил его локтем в бок.
— Следи за речью. Как ты потом отцу объяснишь все эти словечки?
Сяо Чжань сильно сомневался, что отцу будет дело до этого, но пообещал — больше никакого говора.
Обещание он нарушил в тот же вечер.

Сяо Чжань смотрел на стол, на котором лежала коробочка с красками, большой белый лист бумаги, четыре поменьше, два карандаша и кисточка. Краски были самые дешевые, карандаши плохо заточены, а при виде кисточки его преподаватель по рисунку упала бы в обморок.
Но перед ним лежали карандаши, кисточка и бумага. Сяо Чжань вытер вспотевшие ладони о штаны, осторожно взял карандаш и провел линию на одном из маленьких листов. Затем еще одну. Через пару минут он уже увлеченно набрасывал девушку на поле.
Сяо Чжань думал, что окончательно разучился рисовать. На самом деле, получалось слабо: нарушенные пропорции, неуверенная штриховка, неправильно выбранный источник света. Но он рисовал — и с каждой минутой девушка все больше напоминала дочку бригадира, Мэйсинь, а на поле появились початки кукурузы. С собой он принес кусочек угля, и теперь пытался доработать тени.
— Чжань-гэ! — шею обожгло горячее дыхание, Сяо Чжань выпустил карандаш из рук и обернулся.
Совсем рядом стоял Ибо, все еще в рабочей одежде и с повязкой на лбу.
— Красотища, Чжань-гэ! Девка совсем как Мэйсинь-болтушка.
— Девочка, а не девка, — поправил Сяо Чжань. — Чего вылупился-то?
Ибо засмеялся.
— Ой, не могу! «Вылупился»! Совсем Чжань-гэ по-нашенскому заговорил.
— Заткнись, Ван Ибо! — Сяо Чжань забыл, что все еще держит кусочек угля, попытался оттолкнуть Ибо и провел на его лице линию от уголка рта по щеке. Еще пара взмахов углем — и перед ним стоял усатый, похожий на кота Ибо и обиженно дергал носом.
От этого Сяо Чжаню стало еще смешнее. Он развернул Ибо, заставил посмотреть на себя в темное оконное стекло и буквально рухнул от хохота, когда тот обиженно, совсем по-кошачьи взвыл.
В тот вечер закончить афишу ему так и не удалось.

Теперь Сяо Чжань часто проводил время в клубе: то требовалось срочно нарисовать плакат или афишу, то помочь с кинолентой, то еще что-нибудь. Бригадир охотно его отпускал — в обмен на портреты многочисленной родни. Исин, которого отпускали гораздо реже, к месту и не к месту вспоминал Ду Фу:
Встречаю я весеннюю зарю
Там, где цветы
Заполонили сад.
И с завистью теперь
На птиц смотрю.
А другу
Отвечаю невпопад…
В оригинале были «люди», а не «друг», хотя Сяо Чжань и без намеков понимал, что Исин чувствует себя несчастным. В Хубэе начиналась посевная пора, когда даже на сон времени не хватало, не то что на книги. Исину же теперь приходилось мотыжить кукурузу или таскать воду в одиночестве, без возможности обменяться шутками или цитатами. Бригадир теперь практически не отпускал Сяо Чжаня на поле, ведь его троюродная бабушка так мечтала о собственном портрете.
Зато счастливым ощущал себя Ибо. При первой же возможности он из кузницы сбегал в клуб и усаживался в углу, тщательно выписывая иероглифы на обрывках черновиков. Хотя большую часть времени он просто наблюдал за Сяо Чжанем, будто пытался выучить его наизусть.
Поначалу это нервировало, но потом Сяо Чжань привык. Наоборот, как-будто чего-то не хватало без Ибо поблизости, без его внимательного взгляда.

Через год в деревне Сяо Чжань почти перестал скучать по жизни в Пекине. Он мог читать и перечитывать книги, он мог обсуждать их с Исином, он мог рисовать, мог петь вместе с Ян Цзы в клубе, а еще он мог глупо шутить с Ибо или вместе молчать.
Мандариновое дерево во дворе дома Ибо покрылось цветами, и Сяо Чжань часто мечтал вслух, как они соберут урожай, какими сладкими будут плоды. Прошлой осенью ему было не до мандаринов.
В поезде до Хубэя он не верил, что сможет быть там счастлив. Теперь он не верил, что действительно так думал.

Эта среда выдалась жаркой даже для мая. Сяо Чжань уже раза три искупался в озере, но все равно изнывал от духоты от скуки. Перечитывать Фицджеральда настроения не оказалось, Ибо был занят в кузнице, Исин на полях, а Сяо Чжаня бригадир отпустил, после того как тот закончил портрет его бабушки.
Возвращаться в деревню тоже не хотелось, вот он и томился от безделья возле озера.
Сяо Чжань почти задремал, разморенный зноем, когда услышал крик Исина: «Письмо! Письмо от твоего отца!»
Он совсем забыл, что по средам в деревню привозят почту.
Исин бежал к нему, размахивая белым листом, рукава завязанной на поясе рубахе беспомощно колыхались над его коленями.
Сяо Чжань вскочил. Он подумал — что-то случилось. С мамой, дедушкой, бабушкой, с ними всеми. Иначе почему бы Исин так кричал?
У них давно не осталось секретов друг от друга, письма из дома читали либо вместе, либо первый, кто получал.
— Что?! Что папа пишет? — он бросился навстречу Исину, споткнулся о корень дерева и упал. Так, на коленях, он и узнал новость.
— Твой папа нашел тебе работу в отделе пропаганды Шанхая! Ты едешь в Шанхай!
Сяо Чжань подумал, что ослышался. Он взял письмо, быстро пробежал глазами по строчкам.
Отец прислал не просто письмо, он прислал официальный вызов. К работе требовалось приступить через три дня.
— Но как… я не могу… — пробормотал Сяо Чжань. — Меня не отпустят.
— Я уже говорил с бригадиром, — Исин уселся на траву рядом с ним. — Завтра на повозке тебя отвезут до Хуанши, а оттуда ты сможешь на поезде до Шанхая доехать.
— Я… — он начал что-то говорить, но слова застряли в горле.
Еще несколько месяцев назад это новость заставила бы его летать от восторга. Сейчас ему хотелось плакать.
— Сяо Чжань, ты поедешь в Шанхай! Больше никаких полей, никакой кукурузы, никакого навоза! Ты сможешь рисовать, ты сможешь писать! Спать на нормальной кровати, наконец! — Исин звонко шлепнул себя по щеке. — И никаких проклятых комаров.
«И никакого Ибо. Никакого тебя», — подумал Сяо Чжань. Он ничего не сказал, но, кажется, его мысли были слишком громкими.
Исин порывисто его обнял.
— Я буду ждать писем от тебя. Может быть, меня даже отпустят повидаться с тобой.
Слова в горле стояли комом, и сколько Сяо Чжань ни старался, он не мог их ни выговорить, ни проглотить.
— Иди, — Исин встал и протянул руку. — Попрощайся с ним. Завтра времени уже не будет.
До соседней деревни Сяо Чжань добежал минут за пятнадцать, ни разу не остановившись.

Ибо уже был дома. Он только что умылся, и капли воды стекали по его скулам и щекам. Совсем как в ту ночь, когда они познакомились.
— А я уж хотел к озеру идти, про Козетту мы не дочи… — весело начал Ибо и осекся. — Что-то случилось?
Вместо ответа Сяо Чжань взял его за руку, потянул к мандариновому дереву. Ни из дома, ни от соседей их бы теперь не получилось разглядеть.
— Я уезжаю в Шанхай, Ибо. Папа нашел мне работу.
— В Ша-а-ан… ха-а-ай...
Ибо замолчал.
— Я завтра уезжаю. Через три дня мне надо уже выходить.
— А… ага… — Ибо с силой стукнул ладонью по стволу.
— Я буду тебе писать, я…
— Не будешь, — лицо Ибо искривилось. — Вы все обещаете и не пишете никогда. Да я ж читать не умею.
— Ты уже умеешь. Если что, Исин прочтет.
— А если я не хочу, чтобы Исин-гэ твои письма читал?
Сяо Чжань не знал, что ответить. Он не знал, что ему делать, что сказать, лишь бы Ибо вновь улыбнулся. Он осторожно провел костяшками пальцев по его щеке, стирая еще не высохшие капли.
Ибо шумно всхлипнул. А потом прижал Сяо Чжаня к дереву, неумело ткнулся ртом куда-то в подбородок, потом выше.
И Сяо Чжань послушно приоткрыл губы. Это был неловкий поцелуй — больше слюны и зубов, чем нежности. Больше страха, что их увидят, чем страсти. Больше отчаяния, что они никогда не увидят друг друга, чем надежды.
— Я напишу тебе, — шептал Сяо Чжань, пока они стояли в обнимку под кроной дерева. Ладони Ибо обжигали кожу на талии, дыхание — шею. — Я напишу.
Он действительно написал Ван Ибо сотни писем. И не отправил из них ни одно.

В Шанхае Сяо Чжаня никто не встречал. Он не меньше получаса простоял на перроне, пытаясь привыкнуть к шуму и куда-то спешащим людям. Казалось, что их слишком много, что все они бегут без цели и без остановки. Только когда голова перестала кружиться от обилия впечатлений, он решился выйти в город.
Тетка Юйсинь на дорогу всучила ему огромную сумку с яблоками, и теперь он не знал, куда ее девать. Руки уже ныли от тяжести.
Сначала Сяо Чжань думал эти яблоки выбросить. Но потом вспомнил заплаканные глаза тетки Юйсинь, как она все утро причитала, что в Шанхае ее мальчик точно уж с голоду помрет, как зачем-то эта маленькая худая женщина побежала за повозкой, отчаянно размахивая косынкой. Вспоминал и только крепче сжимал ручки сумки.
В день отъезда Сяо Чжаня Исин изо всех сил старался бодриться, опять цитировал стихи и просил не забывать о бедных изгнанниках.
В тоскливом безмолвье
чего ожидать мне,
И утро за утром
теперь понапрасну проходят…
Я если отправлюсь
искать благовонные травы,
Со мной, к сожаленью,
не будет любимого друга… —
опять начал он, когда Сяо Чжань уже уселся в повозку.
Ян Цзы тут же сильно толкнула Исина локтем в бок.
— Слишком уныло. А-Чжань ведь не на тот свет уезжает. Давайте будем радостными, — она пыталась улыбнуться, но уголки губ дрожали. Мэйсинь не стесняясь рыдала, даже бригадир пару раз шмыгнул носом.
А Сяо Чжань до последней минуты продолжал искать глазами Ибо. Но тот не пришел.

Яблоки тетки Юйсинь так и сгнили в сумке, и Сяо Чжаню пришлось их выбросить, когда запах в комнате стал невыносимым.
Он бы с радостью их съел, но времени и сил не хватало: ни на завтрак, ни на ужин. Сяо Чжань вскакивал рано утром, чтобы добраться до работы, и возвращался поздно вечером, если вообще возвращался. Много кто оставался в отделе, чтобы не тратить времени на дорогу.
Сяо Чжань постоянно что-то рисовал, писал, выступал с речами, бегал по городу, чтобы расклеить плакаты с призывами. Он научился забираться в самые переполненные автобусы и замирать в неудобной позе, чтобы побольше людей влезло. Он научился есть на бегу и спать на лету. Он научился делать сразу пять или шесть дел одновременно, а еще много улыбаться и часто кланяться. Начальник Фу был от него в восторге.
Сяо Чжань же порой скучал о кукурузных полях.
Хотя гораздо больше он скучал по цитатам и стихам Исина и по Ибо. Он писал ему каждый раз, когда выпадала свободная минута: о том, как грязно в Шанхае, как храпит сосед по комнате, о театральной премьере, на которую его отправил лично начальник Фу.
После того как Сяо Чжань написал первое письмо, он уже знал, что никогда его не отправит, — если бы оно попало в руки кому-нибудь слишком любопытному, то возвращение в Хубэй показалось бы сказкой. А любопытных в Китае хватало.
Он честно пытался написать что-нибудь безобидное, про погоду или о вкусной лапше в забегаловке рядом с домом, но потом опять пересказывал ужасную постановку «Красного фонаря» или как от него требовали пририсовать ухо на портрете в профиль председателя Мао. «Ведь председатель всегда слышит свой народ».
Тогда Сяо Чжань послушно нарисовал ухо и послушно его стер, потому что даже пламенной почитательнице вождя стало ясно: получилось отвратительно. Анатомию нельзя обмануть. Как и заглушить тоску по мандаринам, которые так и не попробовал.
Письма Сяо Чжань тщательно прятал вместе с «Ромео и Джульеттой» — единственной книгой, которую он рискнул забрать из деревни.

Председатель Мао скончался девятого сентября тысяча девятьсот семьдесят шестого года. Сяо Чжань услышал новость по радио. Этот день выпал на его единственный выходный за несколько месяцев, всего второй за полтора года в Шанхае, и он собирался провести его дома. К тому времени сосед съехал, в комнате он остался один и мог почти без опасения в тысячный раз перечитывать Шекспира. Сяо Чжань как раз дошел до сцены на балконе, когда радиоточка на стене неожиданно ожила.
«С глубоким прискорбием сообщаем вам…»
В комнате стало нечем дышать. Сяо Чжань резко открыл дверь. По коридору уже шел его сосед, по его щекам катились крупные слезы.
— Как же так, — повторял он. — Как же так, что мы будем делать, что…
Вслед за ним Сяо Чжань выскочил на улицу. Он не мог оставаться в одиночестве. Как и весь Шанхай, весь Китай. Люди шли и шли по улицам, многие из них рыдали, кричали, какая-то женщина упала и начала биться головой о землю.
Его самого затрясло от ужаса «что же теперь будет с нами». Но он вспоминал, как трещал мамин фарфор под сапогами хунвейбинов, как прямо с лекций уводили преподавателей, как болели от мотыги руки. Сяо Чжань стоял посреди рыдающей толпы и не мог заплакать. У него больше не осталось слез.

Исин приехал к нему в Шанхай перед самым разгромом «банды четырех».
— Бригадир отпустил. Сказал, нечего мне тут делать, езжай домой или к дружку своему, — за этот год он успел подхватить деревенский говор и сильно повзрослеть. Тонкие, изящные пальцы музыканта окончательно загрубели, плечи стали шире, на лбу прорезались морщины.
Сяо Чжань послушно убрал сумку с яблоками от тетки Юйсинь и расстелил себе одеяло на полу. Он чувствовал себя виноватым: он-то то жил в Шанхае и почти не писал другу. За все время только два раза.
Но Исин не злился. Он рассказывал деревенские новости: про болезнь старосты, про новую жену бригадира, про тетку Юйсинь и сбежавших куриц. Изо всех сил Сяо Чжань сдерживался, чтобы не начать расспрашивать про Ибо, но он не хотел выглядеть невежливым, словно больше ему ничего не интересно.
— Ян Цзы в этом мае заболела, и тетя ее аж из самого Пекина приехала, — продолжал Исин. — В платьем таком красном-красном. Три деревни сбежались смотреть.
— И что Ян Цзы?
— А что Ян Цзы? Тетя увезла ее, ихний староста разрешил. Может, я к ней потом поеду, звала она.
Сяо Чжань замолчал. Расспрашивать про Ибо было невежливо, расспрашивать про Ян Цзы и ее отношения с Исином — неловко. А новости деревни мало его интересовали.
— Ибо, — наконец сказал Исин, — жениться собрался. На Мэйсинь, дочке бригадира нашего.
— А… Красивая будет пара, — Сяо Чжань отвернулся, сделал вид, что поправляет одеяло. Он ждал чего-то подобного, и все равно — в животе неприятно похолодело, а в горле вновь комом встали невысказанные слова. Все те, что остались в неотправленных письмах.
— Красивая, — подтвердил Исин. — Больше бабушка Ибо старалась, все хотела внучка пристроить перед смертью. Умерла она.
— Очень жаль.
Он очень старался, но почему-то никак не мог припомнить ни имени, ни лица бабушки Ибо, только горькие отвары, которые пил во время болезни. Возможно, именно они уберегли Сяо Чжаня от смерти, а он забыл, как выглядит спасительница. Это было несправедливо.
Когда я вижу — Времени рука
Все портит тленом, ценности презрев,
Как башню рассыпают в пыль века,
И вечность меди крушит смерти гнев… —
вздохнул Исин.
И впервые за весь день Сяо Чжаня узнал лучшего друга.
Исин без цитат и стихов казался кем-то чужим, непонятным.
— Заговорили про Ибо, а я совсем забыл, — Исин открыл свою сумку. В ней лежали книги Четырехглазого и два мандарина. — Он просил передать тебе.
Сяо Чжань осторожно взял фрукты, провел кончиками пальцев по кожуре. За время дороги мандарины чуть подсохли, но все еще оставались яркими, будто поцелованными солнцем.
На вкус они оказались еще лучше, чем на вид. Сочными, не слишком сладкими, всего с тремя или четырьмя косточками в каждом.
Исин внимательно следил, как Сяо Чжань ест мандарины, а потом бережно убирает косточки. Но ничего не сказал. Наверное, тоже считал, что спрашивать о чужих отношениях слишком неловко. Сяо Чжань был ему за это благодарен.
За все время в Шанхае Исин больше ни разу про Ибо не упомянул. А через три дня уехал в Пекин, чтобы повидать Ян Цзы. Через неделю радиоточка в комнате снова ожила, чтобы сообщить об аресте Цзян Цин, Ван Хунвэня, мэра Шанхая Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюаня. В газетах публиковали их фотографии в наручниках, начальник Фу поседел буквально на глазах. «Культурная революция» в Китае фактически закончилась.
Ни на что не надеясь, Сяо Чжань посадил в горшок косточки мандарина. Одна из них проросла.

После ареста «банды четырех» отец Сяо Чжаня вернулся к работе. До этого ему приходилось перебиваться редкими переводами и статьями, в основном полагаясь на помощь старых друзей. Сяо Чжань наконец съездил к родителям в Чунцин, хотя папа почти не бывал дома. Зато мама, немного постаревшая, сильно похудевшая, все время держала за руку «дорогого А-Чжаня» и не знала, куда его лучше усадить, чем повкуснее накормить.
Отец предлагал ему остаться в Чунцине, пойти по партийной линии, но Сяо Чжань вернулся в Шанхай. Город рос и строился на глазах. Внезапно всем захотелось слушать музыку, ходить в театры, посещать выставки, будто люди проснулись после долгого тяжелого сна и стремились наверстать упущенное.
Сяо Чжань вновь писал заметки и статьи — теперь уже не для отдела пропаганды, а для Xinmin Wanbao, потом ему начали заказывать иллюстрации в журналах и книгах.
Первую персональную выставку в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году ему помог устроить уже бывший начальник Фу. Отец приехать не смог, зато мама ходила по залу под руку с Исином и страшно гордилась, когда слышала одобрительные замечания посетителей.
Ян Цзы все еще оставалась в Пекине и пыталась вновь поступить в свою киноакадемию. Ей уже три раза отказали, но она не отступала, хотя и без академии ее позвали сняться уже в нескольких фильмах, пусть и во второстепенных ролях. К двум из них музыку написал Исин, живший, казалось, в поезде Пекин — Шанхай — Пекин. Сяо Чжань пару раз ездил с ним, проводницы приветствовали его как родного брата. Теперь вместо цитат Исин напевал отрывки из своих еще не вышедших песен, и это раздражало и радовало одновременно — больше чем Шекспир или Ду Фу.
Письма к Ибо Сяо Чжань теперь писал гораздо реже, времени не хватало, но все равно хотя бы раз в месяц садился за стол и подробно описывал, что нового произошло, что ему снилось, какая погода стояла в Шанхае. Даже самая строгая цензура не нашла бы ничего подозрительного в этих строчках, и все равно Сяо Чжань складывал новые письма в стопку так и не отправленных. Вряд ли Мэйсинь бы понравилось, что ее муж читает всякую ерунду.
В начале тысяча семьдесят девятого Сяо Чжаню выделили квартиру в центре района Лувань, в двадцати минутах ходьбы от улицы Нанкинлу. Пусть на первом этаже, зато целых две комнаты, одна из них с кухней. Для большинства его друзей и знакомых это была невиданная роскошь. Исин и Ян Цзы приехали на новоселье и громко завистливо ахали, поглаживая ладонями стены. «Надо было учиться рисовать», — смеялись они. Сяо Чжань неловко улыбался в ответ. Если бы не отец и начальник Фу, он бы так и жил в комнатке на задворках Шанхая. В подарок ему вручили «Собор Парижской богоматери» и «Отверженных» из книг Четырехглазого. О подарке лучше он не мог и мечтать.
В крошечном саду под окном Сяо Чжань пересадил мандариновое дерево — тому стало слишком тесно в горшке. Но первый урожай на новом месте оказался неожиданно горьким.

— Китай восхитителен! — Паола схватила Сяо Чжаня за руку. — Великолепен! Как я рада, что мы сюда приехали.
Ее муж Ричард кивнул:
— Это было лучшее решение в нашей жизни.
Сяо Чжань широко улыбнулся в ответ. Втроем они стояли возле стойки в отеле «Гоцзи» и ждали, пока освободится девушка-администратор.
О том, чтобы он сопроводил в поездке по Китаю пару американских художников, Сяо Чжаня лично просил начальник Фу.
«Кто, если не ты? Ты хорошо говоришь по-английски, тоже рисуешь и можешь показать нашу страну с лучшей стороны. Не откажи мне в этой маленькой просьбе».
За эти пять лет волосы у начальника Фу окончательно выпали. Он сидел за письменным столом, такой старый и маленький в огромном кабинете, что у Сяо Чжаня не повернулся язык ему отказать. В конце концов, он был многим обязан своему бывшему начальнику: и хорошей работой, и выставкой, и квартирой.
«А что если я отвезу их в деревню в Хубэе, покажу им кукурузные поля, покажу, как надо правильно мотыжить землю? Понравится ли американцам такой Китай?» — мысли невольно крутились у Сяо Чжаня в голове, пока он ждал прибытия самолета с гостями в аэропорт.
У него на руках был уже утверждённый план поездки с последними днями в Шанхае, а он никак не мог избавиться от искушения рассказать американцам о том, что происходило в Китае совсем недавно. О том, что случилось с самим Сяо Чжанем.
Изо всех сил он старался вспомнить название деревни, где провел целый год, но ему не удавалось. Сяо Чжань мог бы постараться, найти адрес в неотправленных письмах, позвонить отцу в Чунцин, наконец, но для него это место навсегда осталось просто «деревней» и «соседней деревней», где жил Ибо.
В аэропорту Паола первая заметила табличку с приветствием и их общей фамилией и побежала к нему, широко улыбаясь и раскинув руки. Ричард следовал за ней по пятам, изо всех сил стараясь не выпустить чемоданы.
— Я так рада, так счастлива с вами познакомиться! Это был ужасный перелет, как я рада, что вы такой красивый, — она все щебетала и щебетала, пока Сяо Чжань окончательно не перестал понимать ее английский. Ричард сумел вставить всего пару слов.
Он смотрел на них: молодых, сияющих, чужеродных, — и понимал, что никогда не отвезет их в провинцию Хубэй. Вместо этого Сяо Чжань собирался показать им парадный, вылизанный Китай, как и просил его начальник Фу. Деревням и кукурузным полям лучше будет в его памяти и сердце.

— Прошу прощения, у нас в отеле проходит Всекитайский съезд сотрудников полиции, — администратор вернулась за стойку. Дежурная улыбка буквально приклеилась к ее лицу. — Чем я могу вам помочь?
— У нас забронировано два номера, я сопровождаю американских гостей, — Сяо Чжань стер со лба капельки пота. В холле оказалось неожиданно жарко, а он очень устал.
Поначалу в Шанхае он хотел вернуться домой, но товарищ Лин, которая планировала их поездку, настояла, что гостям будет неудобно.
«Вдруг им что-то потребуется, а в отеле никто не говорит на английском. Они вам даже позвонить не смогут».
Сяо Чжань не стал спорить, о чем теперь искренне жалел. Вместо того, чтобы упасть дома в постель и говорить и думать хотя бы несколько часов только на китайском, он стоял в холле самого дорогого шанхайского отеля и послушно ждал, пока администратор отыщет в книге их имена.

Как раз недалеко от стойки собралось несколько сотрудников полиции, что-то шумно обсуждавших. Трое стояли лицом к Сяо Чжаню, полицейские как полицейские, он скользнул по ним взглядом и тут же забыл. Но в фигуре и позе того, что повернулся спиной, было что-то неуловимо знакомое.
Сяо Чжань несколько раз моргнул. Он уже несколько раз так ошибался, когда принимал на улицах или в ресторанах незнакомцев за кого-то из деревенских. Ибо нечего было делать на Всекитайском слете полицейских, в Хубэе как раз пришла пора уборки хлопка.
«Обернись, ну обернись, что тебе стоит», — все равно продолжал думать он, отчаянно сверля взглядом коротко стриженный затылок.
— Еще раз прошу прощения за долгое ожидание. Я вас нашла, на ваше имя забронировано два номера на двадцать первом этаже, — девушка положила на стойку ключи.
Как раз в этот момент незнакомый полицейский отдал честь своим товарищам, развернулся и чеканя шаг направился к лифтам.
Ключи выпали из рук Сяо Чжаня, и он поспешно за ними наклонился, чтобы никто не рассмотрел внезапно вспыхнувший румянец на его щеках. За пять лет ноги у Ван Ибо стали длиннее, а волосы короче, щеки почти исчезли, зато ярче выступали скулы, но это был он, никаких сомнений.
Паола и Ричард продолжали что-то говорить, перебивая друг друга, и их голоса сливались в голове Сяо Чжаня в какофонию звуков. Он понятия не имел, что теперь делать.

За то время, что они ждали ключи, горничная успела приготовить номер. Постель расстелили, шторы задернули, в холодильнике стояло несколько бутылок иностранного «Будвайзера». Двадцать первый этаж в отеле предназначался для важных постояльцев.
Сяо Чжань переоделся в пижаму, улегся в кровать и уставился в стену. В номере царила такая тишина, что он слышал стук собственного сердца. Через полчаса бесполезных попыток заснуть он встал и, босиком ступая по пушистому ковру, отправился по коридору.
Путешествовать с американцами и дружить с популярной актрисой в каком-то смысле было полезно. Несколько пачек «Мальборо», пара ослепительных улыбок и билеты на премьеру нового фильма с Ян Цзы — вот что потребовалось Сяо Чжаню, чтобы выяснить, в каком номере остановился «вон тот симпатичный полицейский». Администратор понимающе подмигнула, вопросов не задавала и быстро написала на бумажке этаж и номер комнаты.
Сяо Чжаню повезло. Старшего инспектора Ван Ибо тоже разместили на двадцать первом этаже.
По дороге он пытался сообразить, что скажет.
«Привет, увидел тебя в отеле и решил пригласить в ресторан, вспомнить старые добрые времена. Я знаю место, где подают изумительных крабов».
Даже в собственной голове эта фраза звучала фальшиво и натужно. Сяо Чжань остановился перед нужным номером, поднял руку, чтобы постучать, и тут дверь распахнулась.
Перед ним стоял взъерошенный Ван Ибо, тоже босиком и в пижаме.
— Чжань-гэ, — выдохнул он.

Добрую минуту они стояли в дверном проеме и пялились друг на друга, пока Ибо не отмер и не втащил его за руку в номер.
— Чжань-гэ, — еще раз пробормотал он, утыкаясь носом в шею Сяо Чжаня. Его горячие ладони обжигали ягодицы сквозь тонкую ткань пижамных штанов, — ты обещал мне писать!
— Я писал, — запротестовал Сяо Чжань. — Просто не отправлял, — добавил он чуть тише.
— Это одно и то же. Я ждал, между прочим.
Сяо Чжань виновато улыбнулся, хотя знал — Ибо не видит его лица. Он так и продолжал тяжело дышать в шею.
— Я сегодня тебя в холле увидел и сначала решил, что с ума схожу. Администратор мне с трудом твой номер сказала, еле уговорил.
Так вот почему Ибо открыл дверь до того, как Сяо Чжань постучался. Он тоже шел в гости. От запаха Ибо, от рук на заднице, от жара его тела у Сяо Чжаня закружилась голова.
За эти годы у него были другие мужчины и были женщины. Каждая из его девушек была по-своему прекрасна, каждый из его парней по-своему притягателен. Знакомиться с мужчинами было сложнее, но если ты известный художник и у тебя водятся деньги, то всегда найдутся те, кто поможет устроить свидание и надежно сохранит тайну. Но после двух или трех встреч Сяо Чжань с ними расставался. Все они были не теми.
Сейчас он понимал почему.
— Я хочу задать тебе сотню вопросов, я хочу рассказать, как скучал по тебе, как ждал твоих писем, но еще больше я хочу тебя поцеловать, — прошептал Ибо. И как тогда, у мандаринового дерева, Сяо Чжань послушно приоткрыл губы.
Их второй поцелуй получился гораздо лучше. В этот раз Ибо не стеснялся, он с силой надавливал на губы Сяо Чжаня, толкался языком между зубов. Он тихо застонал. Хорошо, что служба безопасности, которая часто проверяла постояльцев в отелях, не решилась бы побеспокоить гостей на двадцать первом этаже.
Потом рот Ибо вновь вернулся к шее Сяо Чжаня. Он словно стремился изучить каждый миллиметр кожи, запомнить каждую вмятинку.
С тихим шорохом рубашка упала на пол.
— Чжань-гэ все еще самый красивый, — Ибо опустился перед ним на колени, прижался носом к животу. И Сяо Чжань наконец запустил пальцы в его короткие волосы. Он мечтал это сделать с первой секунды в холле отеля.
— Понятия не имею, где ты этому научился, — простонал Сяо Чжань, когда Ибо стащил с него пижамные штаны и обхватил губами вставший член.
— Поверь, ты не хочешь знать, — ухмыльнулся Ибо, а потом вновь провел языком по головке.
Сяо Чжань, на самом деле, очень хотел знать и где Ибо прошел школу минета, и как он попал в полицию, и есть ли у него жена, — но все разговоры сейчас могли подождать.
Он послушно улегся на кровать и раздвинул ноги, когда Ибо решил, что достаточно с них прелюдий.
Наверное, не стоило так торопиться, стоило обсудить, как они оба жили это время, как они собираются жить дальше, что им нравится, а что нет, но как раз на этой мысли Ибо протолкнул влажный палец между ягодиц Сяо Чжаня, заставив его от боли прикусить губу.
В последний раз снизу он был больше года назад и уже отвык от этого ощущения.
— Ты слишком одет, — простонал Сяо Чжань, дергая рубашку на плечах Ибо. Ткань затрещала под его пальцами.
Тот так быстро разделся, что Сяо Чжань моргнуть не успел. А потом он не хотел закрывать глаза, жадно впитывая обнаженного Ибо. Мальчик из озера очень повзрослел, но эти годы ему удивительно шли. Кожа, больше не тронутая крестьянским загаром, матово сияла в темноте номера, на животе появились кубики пресса, на длинной безупречной шее постепенно проступали следы от засосов.
Сяо Чжань не помнил, когда оставил их, но решил добавить еще парочку — для симметрии. Ибо вздрогнул от неожиданности, просунул ладони ему под спину и сжал ягодицы.
Руки у него были мокрые и от них резко пахло оливками.
— Откуда ты масло раздобыл? — Сяо Чжаня ощутимо трясло. Он сам не понимал, то ли от возбуждения, то ли от страха, что их все-таки поймают. Он изо всех сил кусал губы, чтобы даже самый тихий стон не просочился сквозь стены.
— Откуда у тебя столько глупых вопросов? — Ибо вновь обхватил губами его член, но в этот раз пропихнул аж два пальца в тугое отверстие. Сяо Чжаню пришлось закусить не губы, а уже ладонь, чтобы удержаться от крика.
Боль мешалась с удовольствием, постепенно отступая, исчезая в умелых губах Ван Ибо. Когда тот добавил третий палец, он почти не почувствовал, только подался вперед.
— Сейчас, Чжань-гэ, сейчас, — Ибо тоже дрожал. На его бедрах остались красные отпечатки от ладоней, которые хотелось поцеловать. Но это могло подождать.
Сяо Чжань пошире раздвинул ноги, обхватывая себя руками под коленями. Мокрая от смазки и оливкового масла головка члена коснулась мышц. На несколько мгновений Ибо замер, будто спрашивая разрешение, и Сяо Чжаню пришлось выгнуться посильнее.
Ибо понял все без слов. Кровать раскачивалась, пока он сильно двигал бедрами, дышать становилось все труднее. Сяо Чжань обхватил свой член и задвигал ладонью, пытаясь подстроиться под ритм Ибо. Глаза он все же закрыл, под ними теперь плавали звезды, сквозь дыхание Ибо слышался скрип кровати и влажные шлепки бедер. Он сам не понял, что подается навстречу, все быстрее и быстрее, пока звезды под его веками не вспыхнули цветными кругами. Наверное, он закричал, потому что ладонь Ибо накрыла его рот.
Сяо Чжань стер собственную сперму с живота и вытер о простыню влажные пальцы. Этого оказалось достаточно, чтобы Ибо неожиданно отодвинулся и обхватил свой член пальцами. Пара движений рукой, и белые капли осели на ягодицах и бедрах Сяо Чжаня.
Надо было встать с кровати, проветрить комнату, привести себя в порядок, застирать простыни, но силы остались только на то, чтобы обхватить запястье Ибо и поднести ладонь к губам. Та все еще пахла оливками.

— Предлагаю поговорить как взрослые разумные люди, — наконец сказал Сяо Чжань, когда они все-таки стерли друг с друга следы спермы и немного почистили простыни.
Из одежды на взрослом разумном Сяо Чжане была только рубашка от пижамы, на Ибо — ничего. Это очень отвлекало от разговора.
— Почему ты мне не писал, Чжань-гэ? Я целый год спрашивал на почте, у Исина-гэгэ, но от тебя ничего не приходило.
Ибо уселся на кровати, закутался в одеяло, словно ощутил себя слишком обнаженным. В его глазах сейчас плескалось столько тоски, что в ней могла утонуть половина Китая. Прежде чем ответить, Сяо Чжань надел штаны и застегнул пуговицы на рубашке.
Наверное, стоило сразу уйти, а не пытаться поговорить. Наверное, не стоило делать больно ни себе, ни Ибо, не стоило приходить в этот номер. Прошлое должно было оставаться прошлым.
— Я писал. Я действительно писал тебе, но сначала отправлять такие письма было слишком опасно, а потом приехал Исин и сказал, что ты женишься на Мэйсинь. Тогда я решил, что это бессмысленно. Но все письма сохранились, я могу отдать их тебе.
— Я? Женюсь на Мэйсинь? Откуда гэгэ взял такую чушь? — глаза у Ибо расширились. Он всегда немного напоминал кота. Теперь это был очень удивленный кот, который пришел к хозяину за молоком и вместо привычной миски увидел сгоревший дом. — Я уехал в Лоян до того, как Исин-гэгэ и Цзы-цзецзе вернулись в Пекин. Бабушка умерла, и родители решили забрать меня к себе. Они мне тоже писали, только дедушка не отдавал ничего. Хотел, чтоб я кузнецом остался.
Теперь глаза уже у Сяо Чжаня расширились.
Исин ему соврал. Возможно, думал, что так будет проще, что Сяо Чжань не будет искать Ибо, а со временем тоска утихнет.
С первым он не ошибся, а со вторым просчитался.
— В Лояне я пошел учиться в полицейскую школу, — продолжил Ибо. — Сначала был обычным патрульным, потом меня повысили. Я в полицию-то сначала пошел, чтобы тебя найти. Но потом решил, что у тебя своя жизнь, куча детишек, ты же не зря мне не писал. А работа мне понравилась. Вот уже месяц я старший инспектор отдела тяжких преступлений в Шанхае, — в его голосе звенела гордость.
— В Шанхае? — глупо переспросил Сяо Чжань. Он подошел к окну, рывком распахнул раму, чтобы вдохнуть свежего воздуха.
Над городом занималась заря, в алых лучах которой тонула улица Нанкинлу и набережная Вайтань. До его дома отсюда было минут тридцать пешком.
— Мне надо позвонить отцу, — сказал он, отворачиваясь от окна. — У меня есть идея, не знаю только, понравится ли тебе она.
— Если Чжань-гэ не решил исчезнуть, мне любая идея понравится, — Ибо выбрался из кровати, подошел к нему и положил на плечо подбородок. — Знаешь, я не хотел на этом съезде выступать. Так давно перестал надеяться, что хотя бы случайно тебя увижу. Что ты захочешь видеть меня. Не пропадай больше, пожалуйста. Второй раз я уже не смогу... Я очень по тебе скучал.
Вместо ответа Сяо Чжань провел ладонью по его волосам. Отблески рассвета пылали на лице Ибо, превращая дорожки то ли пота, то слез на щеках в крошечные драгоценности. Сяо Чжань мечтал собрать каждую губами. И он больше не собирался отказываться от мечты.

В тысяча девятьсот восемьдесят втором Дэн Сяопин выступил на двенадцатом съезде КПК с речью о построении социализма с китайской спецификой. Одним из делегатов съезда был отец Сяо Чжаня, который потом пересказывал эту речь, каждый раз задыхаясь от восторга. На третий раз это начало раздражать.
Сяо Чжань вежливо выслушивал его — сначала лично, потом по телефону, но голова была занята другим.
Подготовка к третьей выставке шла с трудом. Сначала не хватало вдохновения, затем вдохновения стало слишком много, зато оказалось, что в сутках всего двадцать четыре часа, из которых полноценно рисовать можно только семь-восемь.
Исин каждый день звонил из Пекина, чтобы узнать, как дела. Паола звонила из США, обещала, что устроит ему показ в Нью-Йорке, и от ее восторженного тона Сяо Чжань переживал все больше.
Он не сомневался, что провалится, что в этот раз его закидают тухлыми яйцами и придется раз и навсегда отказаться от живописи.
Только Ибо мог немного его успокоить. После работы он всегда заходил, обнимал и поцелуями отгонял все тревоги. И чаще всего оставался ночевать. Два года назад отец выполнил странную просьбу Сяо Чжаня, и старшему инспектору Ван Ибо предоставили квартиру в центре района Лувань. По удивительному стечению обстоятельств она находилась дверь в дверь с квартирой Сяо Чжаня.
Может быть, поэтому вдохновение для новых картин приходило с трудом. Порой Сяо Чжаню было так страшно, что кто-то кроме Исина догадается, кто-то поймет, что они не просто друзья и соседи, и тогда Ибо выгонят из полиции, а отца из партии. Один раз он даже чемодан собирать начал, чтобы навсегда исчезнуть.
Без него всем стало бы проще. Или хотя бы безопаснее.
Как раз в тот вечер, когда Сяо Чжань собирался уехать, преступник пырнул ножом Ибо. Его напарник позвонил предупредить, что придет за вещами, иначе бы Сяо Чжань не узнал ничего.
Он всю ночь метался возле больницы — в реанимацию пускали только родственников, а он был никем, всего лишь соседом. А в ушах все время звучало: «Не пропадай, второй раз я не смогу».
Рана оказалась неопасной, Ибо выписали через два дня. На память о том дне у него остался шрам на боку и грамота от полицейского управления Шанхая. Но больше Сяо Чжань чемодан не собирал.

— Как дела у лучшего художника Китая? — Ибо обнял со спины. От него пахло потом и бензином и немного чернилами. Сяо Чжань резко развернулся и мазнул кисточкой с краской по носу Ибо. Яркая зеленая полоса удивительно ему шла, превращая в озерного духа.
— Почти заканчиваю, эта последняя, — улыбнулся Сяо Чжань. — Послезавтра открытие, волнуюсь страшно.

Выставка прошла с оглушительным успехом. На самой популярной картине Сяо Чжаня стройный юноша с короткими темными волосами тянулся к вершине дерева, чтобы сорвать мандарин. Казалось, еще немного — и тот сам свалится ему в руки.